И Диму — уже сегодня, даже не завтра — про террориста я расскажу первому и смотря в глаза, в Каире, в котором я не была так давно. Теперь же вот лечу. Могу туда лететь, возвращаться после смерти мамы и пустыни, из которой Дим меня вытащил.

Появился и спас.

Выдернул из круговерти боли и отчаянья, от которых так хорошо танцуется и так громко веселится. Сходится с ума, толкая в пропасть, на краю которой он меня поймал. Не дал разбиться, только отправил обратно в Прагу.

К Любошу.

Которому однажды я позвонила.

Отправила статью про Тянь-Шань и Китай, в который к Диму при любой возможности я полгода летала. Он, забравшись в самые горы, изучал акупунктуру и что-то ещё, что запомнить я так и не смогла. Впрочем, я многое там забывала и не помнила, поэтому двум полоскам теста уже в Праге можно было не удивляться.

Только радоваться.

Как и сейчас.

И… и, должно быть, именно от этого, представляя и перебирая в памяти воспоминания, я уснуть не могу. Кручусь больше часа, чтоб в конце концов сдаться и наружу, подхватывая куртку, выбраться.

Пойти на поиски Марека, который где-то рядом должен быть.

Он должен снимать небо.

— Мамочки… — я, спускаясь с крыши машины по лестнице, выдыхаю едва слышно.

Застываю с поднятой к небу головой посередине, замолкаю, потому что иногда слова до боли неуместны, абсолютно лишние. Лучше тишина, что разбавлена шелестом близкого океана и щелчками фотоаппарата вдали.

И ещё песками, что поют.

Плещет, разбиваясь о берег, особо громкая волна, и я, отмирая, спрыгиваю на землю. Делаю, кутаясь в куртку и задирая голову, пару шагов, не смотрю под ноги. Не могу опустить голову. Даже когда затекает шея, я не могу перестать глядеть на небо.

На звёзды.

На россыпь, которую никогда не счесть, звёзд.

Таких ярких и… алмазных, пульсирующих и чуть заметных, крупных и едва угадываемых обычным глазом. Они раскинулись на всё иссиня-чёрное, словно бархатное, полотно небо, на котором свою дорогу Млечный путь проложил.

И сфотографировать я не пытаюсь.

У меня всё одно не получится, не выйдет так, как у… Марека, который конкурсы астрофотографии выигрывает и за снимки которого многие журналы дерутся. «Он просто лучший фотограф современности», — как гордо и с легкой снисходительностью к окружающим пожимает плечами Ага, отбривая все вопросы.

И я выцыганю у этого лучшего фотографа потом пару снимков и Арсу покажу. Мы оба с ним преданные фанаты одного из самых знаменитых на весь мир фотографов, которого, колдующего возле штатива с камерой, я нахожу.

Он же, оглядываясь на меня, интересуется рассеянно:

— Не спится?

— Нет, — на откуда-то притащенное бревно я пристраиваюсь. — Я с тобой посижу.

Погляжу, как настоящие профессионалы работают.

И кто кому сделал одолжение, согласившись на Намибию, ещё большой-большой вопрос. Про пески и песок, который вытряхивать надо отовсюду, он всё-таки брюзжал проформы ради. Общение у нас такое, специфическое.

Обязывает.

Всегда.

Или почти всегда, потому что здесь и сейчас получается тихо и искренне, будто неуверенно:

— Вет…

— А?

От почти угаданного созвездия я отрываюсь.

Кошусь на лучшего фотографа, который рядом пристраивается, выглядит непривычно растерянным, чем-то озадаченным. И, пожалуй, нечто подобное я наблюдала только раз, когда Зденке задачу по математике он решать помогал.

— Ты чего?

— Я Аге хочу предложение сделать, — он выпаливает залпом.

А я моргаю.

И не смеюсь, пусть и тянет очень.

— Только теперь?

— Не издевайся.

— И не пытаюсь. Но…

— Квета! — рявкают, обрывая всё ж рвущееся издевательство, меня ещё более внезапно, повышают, переворачивая мою картину мира, первый раз голос. — Я ей не пара, она… такая… вся, а я… Я боюсь, что она откажет!

— Ну да, она может, — его слова я подтверждаю безжалостно, киваю, закусывая щеку изнутри, старательно, чтобы рвущийся смех сдержать.

И руки, которыми я обхватила колени, разжимать не следует, а то к фотоаппарату они чешутся и тянутся.

Только вот… и подзатыльник с переплетенными между собой пальцами не отвесить. А хочется, даже требуется.

— Она, знаешь, такая. Точно откажет, — я, всё же не выдерживая, всхлипываю и страшную тайну, придавая ускорение мыслительному процессу, открываю. — Марек, у вас трое детей и скоро будет четвертый!

— И что?..

— И ничего. Бойся лучше родов. У тебя это прекрасно обморочно получается.

— Господи Иисусе, как тебя Вахницкий терпит…

— Он любит, а не терпит, — язык я показываю самодовольно.

И снимок, отбирая камеру, растерянно-несчастной физиономии лучшего фотографа современности всё же делаю.

аэропорт Вацлава Гавела, Прага, Чехия

Дим

— Пап, а баба с дедом точно прилетят? — Арс, задирая ко мне голову, вопрошает раз в пятый.

Висит, тормозя нашу псину, на ошейнике Айта.

Или ж, что скорее, собакен его тащит за собой по зданию аэропорта между людьми. Разлучить эту парочку и оставить Айта дома было изначально провальной идеей.

Признаю.

— Точно, — я подтверждаю в пятый же раз.

Ловлю по уже выработанной привычке и собственного ребёнка, и вредную псину, который справа от нас что-то интересное углядел.

Сместил вектор движения.

— А дедов симпозиум? — умное слово, пыхтя и сопя, Арс выговаривает медленно.

Но упрямо и правильно.

Общение с пани Властой всё-таки даёт о себе знать. И почти не удивляет, что на французском с прононсом он чешет почти также хорошо, как и на русском или чешском. Рассказывает, восхищая пани Гавелкову, стихи серебряного века.

Они им с пани Властой почему-то нравятся больше.

Хотя и Барто с Маршаком они вполне уважают.

— Симпозиум через три дня. На открытие выставки они успеют, — я, доставая билеты и пробегая глазами по горящему табло, отвечаю рассеянно.

— А Даша?

— Они тоже будут.

И даже пани Власта с Фанчи прилетят.

Кажется.

По крайней мере, переговаривались они заговорщически, и чемодан за диван при моём появлении Фани споро пихнула.

А значит… я надеюсь, что они прилетят.

Для Север это важно.

Она была улыбчива и легкомысленна, когда её travel-шоу на чешском телевидении крутить стали, а количество подписчиков на собственном канале перевалило за пять миллионов. Ей было всё нипочем и спокойно, когда премию по журналистке ей вручали.

И на презентации книги она не волновалась.

Там нет, а тут…

Тут Каир.

И выставка, которая не состоялась бы без чешских египтологов, без Веткиного отца, что раскопать и зайти в царскую гробницу принцессы Пятой династии сам не успел. Но… это была его работа, его идея и соображения, которые в жизнь воплотил Савоуш.

Не забыл, кому