«…Аспирантка Нина Сигал очень красивая молодая женщина, в библейском стиле. Муж ее погиб в блокаду. Она эвакуировалась из Ленинграда, и теперь (в 1943 г. – П. Д.) у нее был самый горячий роман с В. М. [Жирмунским], который был старше ее на двадцать восемь лет, но тогда такие вещи случались часто. Роман этот завершился браком и долгой совместной счастливой жизнью»[953].

Вернувшись в Ленинград, В. М. Жирмунский долго не мог узаконить свои отношения:

«Законная жена Жирмунского[954], не дававшая ему развода, писала на Нину доносы. Пришло “директивное” предписание не утверждать Нину в доцентуре и убрать ее из университета. Весь соблазн африканской страсти Жирмунского проходил сугубо гласно на факультете, у всех на глазах»[955].

И когда осенью 1948 г. через суд, с объявлением в общегородской газете[956], публикация которого была обязательной[957], Виктор Максимович смог получить развод и затем узаконить отношения, он сразу был обвинен в семейственности. А поскольку семейная жизнь Виктора Максимовича давно была предметом факультетских сплетен, то вынесение ее на Ученый совет было особенным изыском этой проработки.

Вышедшая затем на трибуну аспирантка М. И. Привалова[958], как выясняется, скрупулезно восстановила по своим конспектам хронологию наиболее значимых выступлений своего учителя – профессора Г. А. Гуковского:

«Товарищи, я сегодня выступаю не в качестве лингвистки-аспирантки, а как бывшая слушательница и одна из многочисленных поклонников проф[ессора] Гуковского.

В студенческие годы в течение пяти лет, 1936–1941 гг., я была в числе его учениц и прослушала все его курсы, которые читались им на филологическом факультете. Некоторые курсы прослушала неоднократно: по литературе XVIII в., по литературе первой половины XIX в., по теории литературы – трижды. Была участницей его спецсеминара, слушала спецкурс по русскому романтизму, посещала усердно все его доклады. Нас прельщала магия красивых слов и тонкий анализ.

Но, несмотря на обаяние, которое имели лекции проф[ессора] Гуковского, в нас, тогда еще незрелых студентах, они вызывали иногда изумление, а потом и возмущение в отношении отдельных заявлений. Нас смущали парадоксы вроде того, что “Державин, Некрасов и Маяковский – это три варвара русской литературы”. Смущал парадокс вроде того, что “со времен Аристотеля ничего нового не придумано в теории литературы“, или: “Дайте мне факты, и я докажу все, что угодно”. Все это вызывало недоумение, но проф[ессор] Гуковский привлекал внимание аудитории не только необыкновенно тонким анализом художественной ткани произведений, а, главным образом, тем, что он пытался установить общие закономерности развития литературы. И вот 7 января 1941 г. в докладе “О стадиальности развития литературных стилей” была изложена его основная теория. Тогда смутило то, что из общей концепции развития литературных стилей у Г[ригория] А[лександровича] выпадала из поля зрения такая вещь, как устное народное творчество. Русский фольклор не нашел места и в докладе о стадиальности, который читался 20 февраля 1948 г., когда Г[ригорий] А[лександрович] прямо заявил, что фольклор не имеет никакого отношения к его построениям. Но это не главное. У меня всегда вызывало протест категорическое и настойчиво проводимое одно определение Г[ригория] А[лександровича]. Он определял стиль таким образом: “Стиль – есть мировоззрение писателя”. На этом я хочу остановиться. Впервые я слышала это определение стиля 26 февраля 1940 г. в лекции проф[ессора] Гуковского, затем в 1941 г. в лекции по теории литературы, в лекции по русскому романтизму. И всегда, где было можно, повторялось это определение: “стиль – есть мировоззрение писателя”. Это можно было бы не вспоминать, но в 1946 г. была опубликована его книга “Пушкин и русские романтики”, и в этой книге с той же настойчивостью и упорством проводится мысль, что “стиль – это мировоззрение писателя”. ‹…›

Утверждение проф[ессора] Гуковского, что стиль – есть мировоззрение писателя, во‐первых, теоретически является утверждением тождества формы и содержания, и, тем самым, это утверждение насквозь метафизично и идеалистично. Оно прямо враждебно марксистско-ленинскому диалектическому методу. ‹…›

И последнее о раскаянии. Сколько лет раскаивались формалисты и, раскаиваясь, продолжали отравлять сознание советских юношей и девушек своими идейками.

Когда слышишь очередное раскаяние формалиста, невольно вспоминаются слова одного из героев “Утраченных иллюзий” Бальзака:

“Я смотрю на периодическое раскаяние, как на великое лицемерие… Я боюсь, как бы Вы в своих покаяниях не стали видеть одно отпущение грехов”. Хотелось бы, чтобы раскаивающиеся сегодня товарищи не видели в этом раскаянии лишь временное отпущение грехов»[959].

Выступление заместителя председателя парткома ЛГУ доцента С.С. Деркача было направлено против выступивших накануне В. М. Жирмунского и Г. А. Гуковского:

«Докладчик и выступающие в прениях до меня дали характеристику научной деятельности ряда ведущих профессоров нашего факультета, показали большой вред, которые нанесли эти профессора советской культуре и делу подготовки новых кадров советской интеллигенции.

В. М. Жирмунский считает, что эта характеристика несправедливая, ему не понравился его портрет, нарисованный т. Бердниковым, он заявил, что он, Жирмунский, не так пессимистично оценивает свой 40‐летний научный путь, как его расценил т. Бердников. Правда, В. М. Жирмунский вынужден был признать правильность основных положений доклада т. Бердникова, но он об этом сказал вскользь, нехотя, утопив свое признание в пустяковых, мелочных возражениях, напомнив, что когда-то т. Бердников положительно оценивал деятельность кафедры западноевропейской литературы.

Проф[ессор] Жирмунский – старый педагог и опытный полемист, и он должен понимать, что не так должно делаться признание своих ошибочных позиций. На чем вы сорвали аплодисменты неискушенной части студентов? Разве не в том состоял ваш гражданский долг, чтобы рассказать юношам и девушкам, что вы собираетесь делать, чтобы работать так, как требуют от вас партия, народ, Родина?

Многое сказал о своих ошибках проф[ессор] Гуковский, он вынужден был признать, что его стадиальность является идеалистической, порочной, формалистической по своему существу. Но он не сказал о космополитическом характере этой теории, а об этом нужно было бы сказать во весь голос, не пугаясь слова “космополитизм”. Теория проф[ессора] Гуковского гуляет среди студентов нашего факультета, она проникла и в стены института им. Герцена. А между тем космополитический характер этой теории виден за километры. Даже с этой трибуны, при всем старании, Г[ригорий] А[лександрович] не мог упрятать своих космополитических тенденций ‹…›.

Выступления проф[ессора] Гуковского и проф[ессора] Жирмунского показывают, что они считают несправедливой оценку их деятельности, которая была дана в докладе и прениях. Г[ригорий] А[лександрович] с большей, а В[иктор] М[аксимович] с меньшей охотой говорят об ошибках. Это также своего рода установка на лошадку – авось вывезет. Как понимать ошибки? Может ли советский ученый ошибаться? Может.