Шрифт:
Закладка:
Весь день у Троцкого был строго распланирован. Он рано вставал и до завтрака обычно часа два работал за письменным столом. После завтрака литературная работа продолжалась до обеда. Троцкий диктовал, редактировал, писал сам, рылся в своем архиве. Помощники-секретари просматривали почту, делали вырезки, выписки, подбирали необходимый материал к очередной главе книги, новой статье, готовили проекты ответов на многочисленные письма.
Маленькая крепость жила своей напряженной и тревожной жизнью. Шла борьба за выживание. Окружение Троцкого давно заметило, что вокруг дома изгнанника все чаще стали появляться незнакомые люди. Одно время у одного из соседних домов возник настоящий наблюдательный пункт. Какие-то люди вроде что-то копали, но вскоре стало ясно, что это имитация деятельности, потому что каждая новая смена – три-четыре человека – не столько ковырялась в своей траншее, сколько разглядывала дом Троцкого: кто входит, кто выходит, когда и т. д. Сомнений не было; сотрудники НКВД, вынужденные покинуть Пиренеи после поражения испанской революции, видимо, были в немалом количестве перебазированы сюда.
Льва Давидовича страшно сковывали стены двора и дома. Выходя из кабинета во двор, обычно вечером, он мерял три десятка шагов в одну сторону, затем в другую, погрузившись в раздумья. Как он признавался Наталье Ивановне, все чаще его мысль возвращалась назад, к подножию века, в Октябрь, в бронированную коробку его фронтового поезда, к тем ошибкам, которые они допустили с Лениным, не разглядев в Сталине чудовищного Каина. Мысль о «кремлевском горце» все чаще витала в этом каменном дворике еще и потому, что Троцкий последние год-полтора своей жизни отдал созданию политической биографии своего смертельного врага, олицетворявшего, по словам автора биографии, «похмелье русской революции». В своем мартовском (1938 г.) письме в редакцию «Бюллетеня» он, в частности, пишет: «Я обязался в течение ближайших 18 месяцев написать книгу о Сталине и завершить книгу о Ленине. Все мое время, по крайней мере в течение ближайших месяцев, будет посвящено этой работе… Для книги о Сталине мне нужна будет Ваша помощь. Послезавтра я вышлю Вам список своей литературы по Сталину, какая у меня имеется. Уже сейчас могу сказать, что у меня нет книги Барбюса. Не знаю, не было ли в архиве Льва (Седова. – Д. В.) специальных папок, касающихся Сталина…»{1027}
Троцкий еще не ведает, что Марк Зборовский, оставшийся в «Бюллетене» после смерти Льва Седова, передаст содержание этого письма своему резиденту и через некоторое время его прочтет сам Сталин. Думаю, нетрудно себе представить, какое впечатление оно произвело на диктатора. Через 18 месяцев из-под пера Троцкого выйдет книга о нем! Этого нельзя допустить! Сталин понимал, что изгнанник глубже других узнал его «изнутри» и может представить «вождя народов» в таком свете… Именно в конце 1938 – начале 1939 года последовали энергичные устные указания самого Сталина по ликвидации человека, которого он давно поставил вне закона.
А Троцкий продолжал писать Ванцлеру, Коган, Вебер и другим своим сторонникам о необходимости поиска новых дополнительных материалов и документов о Сталине. В письме к Коган в мае 1938 года Троцкий, в частности, пишет: «…было бы хорошо, если бы Вы просмотрели комплект ”Красной Нови“ с точки зрения политической эволюции Сталина, вернее его зигзагов и методов борьбы с оппозицией. За всякую справку такого рода буду Вам очень благодарен, т. к. у меня здесь очень мало литературы, а книгу о Сталине я должен закончить в течение ближайших пяти месяцев…»{1028}
Презрев опасность, Троцкий иногда рано утром в сопровождении одного-двух человек, прижавшись в угол салона автомобиля, изменив внешность, покидал свою крепость. Выезжали за 20–30 километров в горы, на поля. Бродили, искали оригинальные сорта кактусов, заходили в какую-нибудь деревню, обедали и с наступлением темноты быстро возвращались домой. Каждая такая «экспедиция», как называл Троцкий эти выезды, была сопряжена с риском.
Несколько раз, когда, по некоторым наблюдениям, «гарнизон» мог ожидать прямого нападения, Троцкий выезжал на две-три недели в отдаленные села, где для него тайно снимали крестьянский домик и он, замаскировавшись, под другой фамилией, проводил с двумя сопровождающими эти дни. Сохранилось немало писем Троцкого к Наталье Ивановне, написанных во время этих поездок. Письма жене очень личные, даже интимные, нежные. В них Троцкий почти никогда не касается политических или идеологических вопросов. Но вместе с тем их содержание свидетельствует о растущем одиночестве изгнанника, для которого единственным близким человеком в мире осталась жена.
В одном из таких писем Троцкий писал: «…читая твое письмо, я поплакал… Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, и я сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет назад? Над деталями? И тем не менее какой-нибудь ничтожный вопрос встает передо мной с такой силой, как если бы от ответа на него зависела вся наша жизнь… И я бегу к бумаге – записать вопрос…»{1029}. Духовная пустыня после смерти последнего сына простерлась в душе изгнанника. Все в ней отзывалось болью и неизбывной печалью. Эфемерность своих нынешних усилий он, по-видимому, сознавал, но у него осталась в жизни лишь одна реальная цель – сохранить реноме революционера. Тогда для него история выделит нишу, которая не разрушится никогда.
Одиночество несчастных супругов скрасили их последние настоящие друзья – Альфред и Маргарита Росмеры. Они приехали в Койоакан в октябре 1939 года и прожили в угрюмом доме-крепости восемь месяцев. Но самое главное, они привезли наконец с собой внука Троцких – Севу. Радости супругов не было предела, хотя мальчик, которого судьба из России бросала в Турцию, Германию, Австрию, Швейцарию, Францию и вот – в Мексику, многого не понимал. Вокруг него в эти годы стремительно менялись лица новых и новых людей. Его почему-то прятали. Наставляли. Уговаривали. В одной школе он учился на немецком, в последнее время – на французском. После смерти Льва Седова с ним никто не разговаривал по-русски, и Сева говорил на родном языке, как иностранец, недавно начавший изучать чужой язык… Трагедия семьи Троцкого отпечаталась в чистом сознании ребенка как странный калейдоскоп имен, мест, соперничества многих людей за право на него. Мальчик, меченный роком судьбы Троцкого, скрасил последние месяцы одиночества мятежного изгнанника.
Иллюзии Интернационала
Еще живя на Принкипо, Троцкий, по мере того как начала таять надежда на возвращение в Москву, понял: нужна организация внутри коммунистического движения, которая могла бы противостоять Сталину и сталинизму. Он понимал, что будущая организация могла бы существовать лишь при наличии ясной программы, целей, путей борьбы с буржуазным строем, реформизмом и сталинскими извращениями. Троцкизм как политическое и идейное течение с самого начала поставил себя в крайне невыгодное положение: он пытался вести борьбу не только с капитализмом, буржуазными партиями и правительствами, но и со всеми теми, кто, по мнению Троцкого, изменил марксизму и ленинизму. А таковыми он считал все коммунистические и рабочие партии, входившие в III Интернационал и признававшие его программу.
Уже в начале 30-х годов в ряде стран Европы, Северной и Южной Америки возникли партии, группы, которые разделяли идеи «большевиков-ленинцев», солидарных со взглядами разгромленной «левой» оппозиции в ВКП(б). Троцкий вел с ними обширную переписку, к нему ехали представители этих групп и партий, он выслушивал, советовал, рекомендовал, убеждал, учил, информировал, вдохновлял своих сторонников. Но очень скоро убедился, что эти партии и группы были крайне малочисленны, по нескольку десятков человек, в лучшем случае – трех-четырех сотен. Правда, сам Троцкий в интервью, которое он дал мадам Титейн в марте 1937 года, так оценил количество своих сторонников в мире: «Трудно указать точную цифру, тем более что среди рабочего класса происходят постоянные перемещения: имеются наполовину сторонники, на четверть сторонники и т. д. Я думаю, что сегодня
