В последнее время я написал несколько этюдов осенних пейзажей. Вскоре пошлю тебе и натюрморт, и один из этих осенних этюдов. В ближайшие дни напишу тебе еще, а пока в спешке посылаю это письмо, чтобы сказать тебе: мне очень понравилось то, что ты пишешь о черном. Кланяюсь.

541 (433). Тео Ван Гогу. Нюэнен, суббота, 14 ноября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

в книге Гонкура я нашел – в статье о Шардене – подчеркнутое тобой предложение. Поговорив о том, как мало платят художникам, он пишет: «Что же делать, что будет дальше. Надо согласиться на зависимое положение или умереть с голода. Первое лучше». Итак, говорит он дальше, не считая нескольких мучеников, остальные становятся «учителями фехтования, солдатами или комедиантами».

По сути, это до сих пор остается правдой. Раз ты подчеркнул приведенную выше фразу, я подумал, что ты, возможно, хочешь узнать о моих дальнейших намерениях – тем более я как раз написал тебе о своем решении отказаться от теперешней мастерской.

Наше время несколько отличается от времени Шардена, и в наши дни есть несколько обстоятельств, которые нельзя не учитывать. Число художников сильно возросло.

Теперь, если художник «занимается чем-то еще», это производит на публику крайне неблагоприятное впечатление. В этом смысле я не исключение, я бы сказал: продолжай писать, сделай сотню этюдов, а если этого недостаточно, две сотни, потом посмотри, не поможет ли тебе это избавиться от необходимости «заниматься чем-то еще». И еще следует приучить себя к бедности, посмотреть, как живет солдат или грузчик, как он остается здоровым при любой погоде и непогоде; надо довольствоваться такой же пищей и таким же жильем, как у простого народа, – это не менее практично, чем зарабатывать несколько лишних гульденов в неделю. Человек пришел в этот мир не ради удовольствия, и вовсе не обязательно, что нам должно быть лучше, чем другим. Иметь чуть больше – это почти ничего не дает, ведь нашу молодость мы все равно не можем удержать.

Если бы ЭТО было возможно! Но то единственное, что делает человека поистине счастливым, молодость, которая долго сохраняется, – это у нас невозможно, да и в Аравии и Италии тоже, хотя там лучше, чем здесь.

Лично я считаю, что у человека больше всего шансов оставаться сильным и обновляться, если он принадлежит к современному «третьему сословию». Так вот, я говорю, что пытаюсь найти счастье в живописи, не думая ни о чем другом. Но мне представляется, что, если я захочу зарабатывать, будет правильно заняться портретами. Я знаю, как трудно угодить людям в вопросе «сходства», и боюсь говорить заранее, что уверен в своих силах. Но совсем невозможным я это не считаю, потому что здешние люди, в общем, такие же, как и везде. Так вот, крестьяне и люди из деревни никогда не ошибаются и говорят мне сразу же, даже если я пытаюсь их убедить, что они ошиблись: это – Рейнир де Грейф, это – Тоон де Гроот, а вон то – Дин ван де Бейк и т. п. Иногда узнают даже фигуры, написанные со спины. В городах тамошние людишки, и уж точно кокотки, всегда, кем бы они ни были, любят портреты. А Милле обнаружил, что морские капитаны даже «уважают» тех, кто умеет писать портреты (наверное, портреты предназначены для их любовниц на берегу). Этим еще недостаточно пользуются. Помнишь, об этом писал Сансье? Я навсегда запомнил, как Милле таким способом зарабатывал на жизнь в Гавре.

Так вот, в общих чертах мой план – поехать в Антверпен, но как и что я там буду делать – просчитать заранее не могу.

Я разузнал шесть адресов торговцев картинами, так что собираюсь взять с собой кое-какие работы, а как только приеду туда, напишу несколько видов города, довольно больших, и выставлю их тоже.

Итак, я сосредоточу все силы на том, чтобы добиться чего-нибудь там. Отправляясь туда бедняком, я в любом случае ничего не потеряю.

Что же касается жизни здесь, я слишком хорошо знаю эту местность и этих людей и слишком люблю их, чтобы думать, будто уезжаю отсюда навсегда. Постараюсь снять здесь помещение, где сложу свои вещи, и буду чувствовать себя спокойно, если на время захочу уехать из Антверпена или затоскую по сельской местности.

Что же касается «заниматься чем-то еще», то на сей счет с самого начала занудствовал, например, Терстех. Именно занудствовал, что бы Терстех собой ни представлял. Люди, которые больше всех говорят о подобных вещах, никогда не могут сказать определенно, какую область они имеют в виду. Так вот, чтобы внести ясность относительно меня самого: если бы я решил «заниматься чем-то еще», единственное, на что я мог бы согласиться, – это, будучи знакомым с художниками и торговцами картинами, делать что-нибудь с картинами – например, ездить по делам в Англию и т. п.

Такие вещи, тесно связанные с живописью, служат исключением, но правило таково, что художник должен всецело быть только художником.

Не забывай, что я по натуре никак не склонен к меланхолии. В здешней округе меня прозвали «художничком», и я уезжаю отсюда не без злости в душе. Еще я думал перебраться в Дренте, но это трудно осуществить.

Хорошо, если мои работы на тему крестьянской жизни в Антверпене будут иметь успех. Если работы, написанные здесь, рано или поздно будут иметь успех, я охотно продолжил бы их писать и для разнообразия делал бы это в Дренте.

Но загвоздка в том, что я не умею делать несколько дел одновременно, и, пока я изображаю крестьян, я не могу торговать картинами в городе. Нынешние дни – самые подходящие для отъезда из здешних мест: у меня возникли неприятности из-за того, что я приглашаю к себе моделей, так что я собираюсь переехать в любом случае. В моей нынешней мастерской, прямо по соседству со священником и церковным сторожем, неприятностям не будет конца, это ясно заранее. Итак, я меняю обстановку.

Впрочем, на людей это не производит такого уж неизгладимого впечатления, и, если я сниму другую комнату и уеду на несколько месяцев, скандал во многом утратит силу. Если я смогу прожить там несколько ближайших месяцев, декабрь и январь, это будет правильнее всего. В Амстердаме я за 50 центов ночевал в городской столовой для простых людей и в Антверпене могу делать то же самое, а лучше договорюсь с каким-нибудь художником о том, чтобы работать у него в мастерской. Вдобавок есть надежда, что я где-нибудь найду возможность писать обнаженную натуру.

В Академии меня не захотят видеть, правда я туда тоже не стремлюсь, но какой-нибудь скульптор, например, – а там наверняка живет несколько скульпторов, – может быть, проникнется ко мне симпатией. Само собой, за деньги можно найти сколько угодно моделей, но без денег – это сложный вопрос. Там наверняка есть люди, которые работают с обнаженной моделью и с которыми можно вступить в долю в смысле оплаты. Мне это нужно много для чего.

Пока я тебе пишу, пришло письмо от тебя. Если надо, я готов съездить к Ван де Лоо, но ты же знаешь, что врачи часто говорят не все, особенно в сомнительных случаях. Пойми также: когда я пишу, что она была как в тумане, и, надо думать, это будет повторяться, такое наблюдается у большинства стареющих людей. В любом случае мне кажется очень практичной мысль огородить ее от суеты, связанной с переездом, если только она сама не будет упорно настаивать. Впрочем, дружище, я думаю, Ван де Лоо уже посоветовал маме все, что только можно посоветовать, и ничего нового не скажет. Я имею в виду, Ван де Лоо уже предупредил бы, если бы ей грозила опасность, которую можно отвести. Но если он ничего не говорит, это означает, что, даже если что-то есть, он ничем не может помочь и ничего делать не надо; если он предоставляет природе решить все самой, это оттого, что так будет лучше всего. Всем известно, как педантичен Ван де Лоо, в духе Золя, холоден и спокоен. Вообще-то, я поговорю об этом с Вил и либо съезжу к нему, либо мама встретится с ним здесь, когда он будет в деревне; что-нибудь сделаем. Но все