— А чем же вы питаетесь? Ведь там совсем нет солнца!

— Я не питаюсь солнцем. Я питаюсь вашими корнями.

— Так это вы грызёте меня по ночам?

— Да, я. И признаться не лёгкое это занятие.

— А вы бы не могли грызть, какой ни-будь другой корень.

— Какой же вы эгоист. Думаете только о себе.

— Почему?

— Потому. Вам не жалко будет, если я сгрызу корень, какого ни-будь, кустика, и он от этого погибнет.

— Жалко. Но если вы сгрызёте мой корень, то я погибну.

— А если я не сгрызу ваш корень, то тогда, погибну я. Кого, по-вашему, я должен пожалеть.

— Меня.

— Ну, это с вашей точки зрения, а с моей всё выглядит по-другому.

— Вы просто эгоист.

— Ну, знаете, тут мы с вами оба эгоисты.

— Это ещё почему? Я не грызу чужие корни.

— Не грызёте, согласен. А разве вы не закрываете своей листвой солнце от тех, кто только пробивает себе дорогу? Сколько ростков зачахло в вашей тени? Так что тут мы с вами не отличаемся друг от друга. Хорошего вам дня.

— Вы куда?

— Обедать. — Он полез в свою нору. В эту минуту, большая птица слетела с дерева, подхватила его и унесла.

Подул ветер, всё закружилось, и я оказался посреди поля, усеянного странными изваяниями. Они торчали из земли. Весели в воздухе. Плавали в субстанции, вязкой и тягучей, напоминающей, строчки, длинного романа. Или речь, умную, витиеватую, насыщенную, различными терминами, значение которых порой до конца не ясны и самому оратору. Но он, растягивая, и причмокивая жирными, губами, произносит их, так будто они являются сутью всех вещей. Отчего его речь приобретает формы важные, но не понятные. Так как будто вы их слушаете на незнакомом вам языке. И вот уже перед вами проплывает язык, наполненный словами, значение которых навсегда останутся для вас загадкой. Но сам язык, напичканный учёной мудростью, с царственным величием, касается стройных рядов, окруживших его величие, солдат. Безмолвные, и глухие к его мудрости, они служат ему защитой и опорой. Привыкшие к коротким и ясным командам, они не вслушиваются в тот шум, что производит царственная особа. Они живут своей жизнью. И только губы, вторят каждому его звуку, округляя, и делая их плоскими. Сплёвывая их, и пуская, как пускают мыльные пузыри. Они шлёпают как две оркестровые тарелки, обмотанные ватой. Под большим опухшим от насморка носом. Нос сморкается в тряпку, в промежутках между фразами, и краснеет от стыда, за то, что вынужден вторгаться в учёный процесс. Он окрашивает звуки в гнусавое звучание, а лоб при этом хмуриться, парой расплывчатых полос и качает остатками былой шевелюры.

Я подошёл к изваянию.

— Простите.

— Прощаю.

— Что простите?

— Я вам всё прощаю. — И два выпученных рыбьих глаза посмотрели на меня.

— Спасибо.

— Спасибо. — Губы, причмокивая и вытягиваясь, произнесли слово по слогам. — Спа-си-бо — трепетная благодарность, выраженная звуками, мыслеформа заключающая в себе чувство признательности за содеянное одним индивидуумом в отношении другого индивидуума.

— Вы кто?

— Обладатель всех научных степеней. Автор многих научных работ и работ по естествознанию. Почётный член лучших университетов. Магистр ордена великих мировых умов. Мастер ораторского искусства, и риторики построения логических обоснований необоснованных суждений. Построенных на строгих фактах и доказательствах. — Он замолчал и нижняя губа, поджавшись, подпёрла верхнюю. От чего та подняла нос к самому верху. И он задрался так высоко, как только могло позволить ему его положение. А положение позволяло ему многое. И он тянулся, как тянется гриб после дождя. Сверкая своей пятнистой шляпкой, на солнце. — Впрочем, всё это чушь, не имеющая никакого значения. — Сказали губы. — Мусор, засоряющий наше сознание. Так, что вас беспокоит, мой друг? — Последние два слова скрутились в трубочку и пронеслись, как проносится эхо, по длинному и узкому тоннелю. Я очутился в длинном конусообразном кабинете. Он восседал в узком конце комнаты, прямо напротив меня. — Он посмотрел на меня. — Ну-с, что вас беспокоит мой друг? — Повторил он, и разлёгся в кресле.

— За последнее время со мной столько всего произошло, что меня уже ничего не беспокоит.

— Что ж, если вас ничего не беспокоит, то вы либо умерли, либо достигли совершенства. Вы достигли совершенства?

— В том-то и дело, что нет. Я бежал за зайцем, пил нектар, видел белку внутри себя и разговаривал с самим собой сидевшим снаружи, так как я разговариваю с вами. Я был святым, сидел в глазнице черепа, летал с одуванчиками, и много ещё со мной произошло такого, от чего я и утратил самое ценное, что у меня было. Мой рассудок. Он уехал от меня с первым поездом, укатившим в неизвестном направлении.

— Вас это расстраивает? — Он посмотрел на меня,

— Не так, что бы очень, но без него мне как то не по себе.

— Вы чувствуете себя покинутым?

— Да.

— И не кому вам объяснить происходящее вокруг вас?

— Да.

— Цепочки прежнего восприятия распались, и вы потерялись в пространстве заполненном, явлениями, не отвечающими вашему прежнему мировоззрению?

— Да.

— Поздравляю вас. Вы умерли.

— Как?

— Обыкновенно. Смотрите. — Он показал мне туда, где куча земли лежала возле свежевыкопанной ямы. — Там в деревянном ящике покоиться то, что некогда было частью вас. Я бы даже сказал большей вашей частью, пока всё остальное пребывало в спящем положении. На вроде семечка. Или зёрнышка, как вам будет угодно. — Нос высморкался, и покраснел. — Простите у нас аллергия на чернозём. — Так вот, росток пробудился, и потянулся к солнцу. Гусеница превратилась в бабочку. А кокон, или так сказать, рассудок на который вы потратили часть своей жизни, наполняя его чередой бессмысленных логических умозаключений, распался. Умер. Отвалился подобно хвосту ящерицы. Вместе со всеми знаниями, которыми вы его нашпиговывали подобно тому, как нашпиговывают утку яблоками. — Губы причмокнули, и продолжили. — И теперь ваш девственный, новорождённый ум. Оказался в мире не имеющим, границ. В мире одновременного существования того, что было, есть, и ещё будет. Того, что не имеет конца и начала. Здесь форма не имеет такого значения, как там. Тут она меняется в зависимости от внутреннего существа.

— И я меняюсь?

— Я же сказало, всё меняется.

Оно скрутилось в трубочку. Из неё показались рожки. Склизкое слюдянистое тельце качнулось, и поползло по стеблю цветка. А я очутился у своей могилы. Малый постучал кружкой по крышке, и сказал — Хороший гроб. В таком гробу, всё, что хочешь можно хранить.

— Хоронить. — Поправил его длинный.

— Хоронить, мы его будем без гроба. — И он вытряс моё тело в могилу. — А в гробу мы будем хранить.

— А что мы