в космос. Но он этого движения не сделал. Вместо этого он превратил этого человека в персонажа, персонажа окружил инсталляцией, выстроил комнату, покрытую полностью изнутри советскими плакатами. При этом он еще очень интересно комментировал расположение этих плакатов, соотнося их со структурой иконостаса в православном храме.

Кроме этого интереса к советскому, его спасло, удержало от провала в тотальный галлюциноз панковское начало. Тогда, да и сейчас, он, наверное, не стал бы идентифицироваться со словом «панк». Тем не менее он панк. Как и Монастырский, которого тоже спасло это панковское начало. В случае Кабакова это помогло предотвратить безумие, в случае Монастырского это помогло из него выбраться. В любом случае сознание советского панка, или, иначе, просто хулигана, пришло на помощь. Все мы были частью советского хулиганского мира, мира шпаны. Даже прочитав двадцать пять шкафов книг, в советском мире ты всё равно оставался шпаной. Неважно, что ты не стоишь за гаражом с «Беломором» и пивом, а, скажем, читаешь Шопенгауэра. От этого ничего не меняется, ты всё равно со своим сраным Шопенгауэром в руках, точно так же, как с «Беломором» и с пивом, стоишь за каким-то метафизическим гаражом и продолжаешь оставаться шпаной. Это обстоятельство является целительным и спасительным во многих ситуациях.

Я обожаю этих двух людей, Илью и Моню, они были моими учителями. Это мерцание между духовидцем и панком, между нагвалем и шпаной. Это вдохновляло меня. Мне казалось абсолютно естественным находиться в режиме этого мерцания. Точно так же обстояло дело и с Сережей Ануфриевым. Когда мы объединили наши усилия и возникла группа «Медгерменевтика», эстетика и практика этой группы строились именно на этом мерцании. Во всех мирах мы вели себя достаточно оголтело. Монастырский в «Каширском шоссе» называл себя «атеистическим шпионом на разных уровнях небес», мы же могли себя назвать «шпаной на небесах».

У Кабакова была серия «Подарки друзьям». Очень аккуратно выполненные рисунки в эстетике детской иллюстрации, где сквозь всяких персонажей (облачка, зайчики, утята, радуги, березки и прочее) проступают четко написанные слова «Пошел нахуй!». Иногда под невинными изображениями можно прочитать еще более грубые матерные ругательства. Это иначе не назовешь, кроме как панковскими проявлениями, обладающими колоссальной космической акустикой и терапевтической эффективностью. Выводилась на поверхность тотальная, совершенно непроизвольная порнология русско-советского мира. Именно в этот период возникает такой феномен в нашей литературе, как Володя Сорокин. Именно в этот период и в этом контексте. Как раз тогда Сорокин появился в нашем кругу, появился потому, что у всех нас возникла такая потребность. Эта потребность с большим опозданием впоследствии дошла до широких масс населения, но дошла, естественно. Наступил период порнологических браней. Монастырский и Сорокин доводили эти порнологические брани до экстатического состояния. Это были своего рода радения. Выяснилось, что мат, матерный язык, язык браней, можно использовать как молитвенный язык, как шаманские заклинания, как галлюциноген, погружающий в шаманский транс. Это стало происходить чуть позже, но близко по времени к началу 80-х годов.

Очень быстро после этого возникли «Мухоморы», следующее поколение, и началась в очередной раз новая интрига, возникла новая тусовка. Кабакова это в какой-то момент очень увлекало. Я помню, когда уже началась перестройка, мы были на концерте группы «Среднерусская возвышенность», панковской группы, куда входили Свен Гундлах, Сережа Ануфриев, Никола Овчинников, Сережа Волков, Никита Алексеев. Это было издевательство над идеей музыкальной группы. На этом концерте я сидел рядом с Ильей, и он впал в бешеный экстаз, громче всех орал: «Клево! Класс!» – как одичалый подросток в состоянии беспредельного восторга.

ПП и Илья Кабаков, 1995 год

Примерно в это же время Илья уехал, и началась уже другая история. Началась его выставочная деятельность на Западе, его карьера и его попадание в ранг всемирно известного художника. Это сопровождалось двойными эффектами. Мы все почувствовали себя немного осиротевшими, оказавшись в Москве без Кабакова, где он всегда был очень мощным энергетическим центром. Но осталось его пространство, осталась его мастерская, которая оказалась мощным энергетическим центром и местом силы сама по себе. С этим мистическим чердаком связаны многие приключения и переживания, описанные в этой книге.

В последующие годы мы часто встречались с Ильей в европейских городах, поддерживали традицию бесед с записью на магнитофон, кроме того, сделали несколько совместных работ. Моим первым совместным произведением с Кабаковым была книга, сделанная для издательства «Детгиз», под названием «Чтобы всё росло вокруг!» – стихи детского поэта Льва Рахлиса. Рисовал я эту книгу в дурдоме на Каширке.

Вторая наша уже более масштабная совместная работа – инсталляция в Копенгагене, в огромной башне, которая вроде бы называется «Николаус». Стариннейшая башня, где подъем с этажа на этаж осуществляется не хождением по лестнице, а посредством восхождения по гладкому подъему, мощенному камнем. Когда-то на вершину башни можно было подняться в карете, запряженной лошадьми. Поэтому там нет ступенек. В одном из верхних залов этой башни мы разместили инсталляцию «Игра в теннис». Эта инсталляция представляет собой теннисный корт, окруженный школьными досками. Мы обменивались вопросами и ответами, пририсовывали на полях картинки. Все вопросы и ответы так или иначе касаются темы Полюса, темы Арктики. Очень хороший получился диспут, наподобие схоластического средневекового диспута. Человек, который входил в зал и оказывался на этом корте, мог читать эти тексты, написанные от руки на школьных досках. При этом он не видел на корте играющих, их там не было. Но он постоянно слышал звук теннисного мячика, звук теннисной игры. Звук, знакомый мне с детства, ассоциирующийся с Коктебелем, где были теннисные корты в писательском парке.

Мою маму периодически беспокоила мысль, что я расту недостаточно спортивным и вообще хилым. Она попросила классика советской поэзии Евгения Александровича Евтушенко, с которым мы дружили, чтобы он научил меня играть в теннис. Это окончилось катастрофически, хотя Евтушенко честно пытался научить меня. Но выяснилось, что играть я почему-то не могу, точнее, играю очень плохо. Евтушенко офигевал от моей тупости и необучаемости, как и многие другие люди, которые когда-либо пытались меня чему-нибудь научить. Выяснялось, что научить меня ничему невозможно. Само намерение меня чему-то научить наталкивалось на какой-то дикий провал. Научиться чему-то я могу только у человека, который меня ничему учить не собирается. Я много чему научился подсматриванием, подглядыванием, а вот само намерение меня учить полностью убивало всякий педагогический эффект. Поэтому в теннис я играть не умею. Тем не менее в Финляндии мы дополнили нашу инсталляцию видео. Там