Шрифт:
Закладка:
Сегодня утром оба писали. Статья Л. в «Нью-Стейтсмен» читается очень хорошо. <…> Пишет при свете свечи, вставленной в блюдце. Л. отправился в библиотеку, я – гулять с Максом по берегу реки. Прогулки не получилось: сначала он украл кость, потом у меня спустилась подвязка, потом он ввязался в драку и ему прокусили ухо. Как же я счастлива, подумалось, без всего того, что когда-то считала необходимым условием счастья. Долго говорила об этом с Л. А еще – о том, что осмысленны лишь те человеческие творения, которые доставляют творцу счастье. Мои собственные сочинения так мне нравятся лишь потому, что я люблю писать, и абсолютно равнодушна к тому, что про них скажут. Чтобы отыскать на дне морском эти жемчужины, нырять приходится на немыслимую глубину – но они того стоят.
Вторник, 19 января
Л. подавлен – сегодня утром заявил, что не в состоянии работать. Передалась его меланхолия и мне. Меланхолия и на улице: холодно, серо. Сегодня днем ходили в Ричмондский парк: все деревья черные, небо нависло над Лондоном, но красок по-прежнему много, отчего сегодня, по-моему, еще красивее, чем в ясные дни. Олени сливаются с папоротником. Но Л., повторяю, пребывает в меланхолии. Остается только одно: взять свои слова назад и сказать то, что я действительно думаю. Писать романы – плохая привычка, она искажает жизнь. После того как я совершенно искренно целых пять минут расхваливала сочинения Л., он сказал: «Перестань», и я перестала, и говорить стало не о чем. Его подавленность я объясняю неуверенностью в своих литературных способностях, в том, что он вообще может стать писателем; человек он практического склада, а потому его меланхолия куда глубже напускной меланхолии таких сомневающихся в себе людей, как Литтон[463], сэр Лэсли и я. Спорить с ним невозможно.
Читаю «Идиота». Стиль очень часто меня раздражает; в то же время в романе чувствуется та же энергия, что и у Скотта, – только Скотт великолепно изображал обыкновенных людей, а Д. создает фантомы с невероятно причудливыми мозгами и чудовищными страданиями. Возможно, сходство со Скоттом объясняется вольностью перевода. Одновременно читаю Мишле – продираюсь сквозь жуткое средневековье, и «Жизнь» Фанни Кембл[464]. Вчера в поезде читала «Похищение локона» – выше всяких похвал, почти сверхчеловеческая красота, с трудом верится, что такое вообще может быть написано. Когда-нибудь сочиню книгу под названием «Чудаки», в нее войдут мистер Гроут, леди Эстер Станхоуп, Маргарет Фуллер, герцогиня Ньюкаслская. Тетя Джулия?
Понедельник, 25 января
Мой день рождения. Попробую сосчитать все свои подарки. Л. дал слово, что ничего мне не подарит, и я, как хорошая жена, ему поверила. Но он прокрался ко мне в постель с маленьким свертком, в котором оказался красивый зеленый кошелек. И принес мне завтрак вместе с газетой, где сообщалось о нашей морской победе (мы потопили германский линкор)[465], а также квадратный пакет с «Аббатом»[466] – трехтомник, прелестное первое издание. Так что утро у меня получилось очень приятным и радостным, день же и вовсе превзошел все ожидания. Меня, причем бесплатно, отвезли в город и сводили сначала в кино, а потом в кафе «Базердз». Такого дня рождения у меня не было, наверно, лет десять, да и день выдался на славу: было солнечно, морозно, хорошо дышалось – так должно быть, но никогда не бывает. С кино получилось не совсем удачно: полтора часа прождали военную хронику, но так и не дождались. Зато обратно ехали без остановок, и я с удовольствием читала книгу отца про Поупа – очень остроумно и живо, ни одной мертвой фразы. Не припомню, когда у меня был такой замечательный день рождения, – разве что в детстве. По возвращении пили чай и приняли решение купить три вещи: во-первых, если получится, Хогарта; во-вторых, печатный станок и, в-третьих, бульдога Джона. Все три идеи мне очень по душе – особенно печатный станок. А еще по дороге домой я получила конфеты.
Среда, 27 января
<…> Леонард поехал в Школу экономики. Я писала, а потом отправилась к Джанет. <…> Говорили про мой роман[467] (заранее знаю: все в один голос будут меня уверять, что ничего лучше они никогда не читали, а за глаза – ругать, и правильно делать), а также про Шелли, поэтов и их бессмертие. Она сказала, что в молодости ей бы не понравилось, как Шелли обращается с женщинами… Но старшая сестра то и дело входила и говорить о морали в ее присутствии было как-то неловко. Вернулась домой, кончила Поупа, засим в постель[468].
Пятница, 29 января
Сказать «сегодня ничего особенного не произошло», как принято было писать в дневниках, когда этот жанр уже сходил на нет, было бы неверно. День чем-то похож на дерево без листьев: если присмотреться, оно многоцветно, хотя с виду и голо. Мы работали, после второго завтрака пошли к реке, к большому средневековому строению, выдающемуся в воду. <…> После этого ходила за покупками, ничего примечательного… Весь день мне было как-то не по себе – возможно, из-за чудачеств нашей новой служанки Мод. Когда с ней говоришь, она замирает и пялится в потолок. Или вдруг ворвется в комнату со словами: «Что-то я вас потеряла». Нескладная женщина лет сорока – ни у кого подолгу не задерживается. Мне кажется, ее постоянно гнетет какой-то страх. Вздрагивает и роняет тарелки. Миссис Ле Гри говорит, что сходит от нее с ума. Только что объявила, что она дочь полковника. В голове у бедняжки творится невесть что, это ясно, и выкинуть она может что угодно. Непонятно, как она вообще существует на свете.
Суббота, 13 февраля
Все утро шел сильный дождь. Сколько бы лет я ни вела этот дневник, такой зимы, как в этом году, больше не будет. Она за себя не отвечает. Мы писали[469],
