после второго завтрака Л. уехал в библиотеку, а я пошла на концерт в Куинз-Холл. Зал был заполнен почти до отказа, но мне повезло, и я заняла очень хорошее место. Концерт был чудесный, но, слушая музыку, я решила (на концертах трудно не думать о чем-то постороннем), что все музыкальные творения ничего не стоят; музыка истерична и выдает такое, от чего потом становится стыдно. Играли Гайдна и Моцарта – Бранденбургский концерт номер восемь и «Незаконченное». Исполнение было, пожалуй, не слишком удачное, но мелодия лилась божественно. Какая поразительная, однако, вещь: это средоточие чистой красоты посреди лондонских улиц притягивает к себе людей на вид самых обыкновенных, они собираются толпой и слушают, как будто не такие уж они обыкновенные или стремятся к чему-то лучшему. Напротив меня сидел Бернард Шоу, седобородый добродушный старик, а ближе к оркестру – Уолтер Лэм: алебастровая лысина сияет, словно мраморный фонтан. Рядом – молодые мужчина и женщина, сидят и, делая вид, будто слушают музыку, пожимают друг другу руки, читают «Шропширского парня» и разглядывают тошнотворные иллюстрации. Другие едят шоколад, шуршат серебряной бумагой, скатывают ее в комки. <…>

Понедельник, 15 февраля

Оба сегодня ездили в Лондон, Л. в библиотеку, я в Уэст-Энд походить по магазинам – я совершенно обносилась. Забавно: с возрастом меньше робеешь при виде посетительниц роскошных магазинов. Эти магазины точно волшебные дворцы. Побывала в «Дебенхеме», в «Маршаллз», деньги тратила, так мне казалось, очень осмотрительно. Продавщицы, несмотря на черные завитые волосы, часто очаровательны. Встретила на станции Доувер-стрит Уолтера Лэма; ко мне подошел джентльмен в сюртуке, цилиндре, накидке, с зонтиком. Когда узнала старину Уолтера, смеялась от души. Он только что завтракал у жены какого-то члена парламента и общался со всеми грандами. Доволен собой – прямо-таки пышет довольством. Потом пила чай, брела в темноте по Чаринг-Кросс и придумывала фразы и события для будущей книги. Что, вероятно, – кратчайший путь к самоубийству. <…> За десять фунтов одиннадцать пенсов купила себе синее платье – в нем сейчас и сижу.

1928 год

Вторник, 17 января

<…> Вчера были на похоронах Гарди[470]. О чем я думала? О письме Макса Бирбома[471], которое прочла только что; о лекции в Ньюнемском обществе про женскую прозу. В перерывах отдавалась чувствам. Впрочем, сомневаюсь в способности человеческого животного проникаться высокими чувствами. Замечаешь нахмуренное, подергивающееся лицо епископа, видишь его блестящий, словно отполированный, нос, подозреваешь, что молодой священник, проникновенным взглядом взирающий из-под очков на крест, который несет, – мошенник; ловишь погруженный в себя, затравленный взгляд Роберта Линда; потом думаешь о заурядности Сквайра. А вот и гроб: непомерно велик, покрыт, будто на сцене, белым атласным покрывалом; его несут, придерживая за края, пожилые джентльмены с напряженными красными лицами; за дверьми летают голуби, искусственный полумрак, процессия направляется к Уголку поэтов. «Пребывая в надежде на бессмертие» – громкие, слишком даже громкие слова. После ужина в «Клайвз» Литтон заявил, что романы великого человека (Гарди. – А. Л.) хуже некуда и что он их читать не в состоянии. Сидит или полулежит; когда глаза закрыты, вид расслабленный, когда открыты – недовольный. Леди Стрэчи медленно угасает – процесс, впрочем, может затянуться на много лет. И чувство, тяжелое чувство перемен и собственной смертности, и того, что расставание есть смерть. А еще чувство моей собственной славы – почему это случилось со мной? И следом – чувство, что до нее еще далеко. И потом, надо же написать две статьи – о Мередите и, нечто новое, – о Гарди[472]. Дома Леонард – сидит с книгой. И письмо от Макса. И ощущение тщетности всего вокруг.

Суббота, 11 февраля

Так холодно, что с трудом держу ручку. Тщетность всего вокруг, а раз так, писать прекращаю. Чувство это и в самом деле меня не покидает уже давно, иначе бы, наверно, не было бы такого перерыва в дневнике. Обессилев от Гарди и Мередита, валюсь в постель с головной болью. Хорошо знаю это чувство, когда вязнешь в предложении, не можешь усидеть на месте и что-то бубнишь себе под нос, голова – как окно в пустоту. Закрываю дверь в студию, вставляю в уши резиновые затычки и ложусь; лежу день-другой. Какие огромные расстояния я проделываю за это время! Какие только ощущения, сменяя друг друга, не проникают в мое тело, в мой мозг! То безмерная усталость, то тоска и отчаяние, то несказанное облегчение и покой, а потом – опять страдание. Никого еще тело так не испытывало, как меня. Но – довольно об этом. <…>

Почему-то застряла на последней главе «Орландо»[473], а ведь она должна была стать самой лучшей. Всегда, всегда последняя глава валится из рук. Надоедает. Начинаешь себя подстегивать. Все еще уповаю на попутный ветер и не слишком беспокоюсь, жаль только, что пишу безо всякого удовольствия – не то что в октябре, ноябре и декабре. А может, вещь пустая и надуманная? Столько времени писать такую – нельзя. <…>

Перо протестует. Эта твоя вещь – вздор, говорит оно.

Суббота, 18 февраля

<…> Пеку статью за статьей, чтобы получалось не меньше 30 фунтов в месяц. Сейчас должна была бы писать предисловие к тому лорда Честерфилда, но не пишу. Голова забита «Женщинами и литературой» – эту лекцию я читаю в мае в Ньюнхеме. Мозг – самый неуживчивый из насекомых: порхает себе где придется. Вчера рассчитывала быстро написать самые блестящие страницы «Орландо» – и не выжала из себя ни капли. Причина самая тривиальная, сегодня все стало на свои места. Чувство необычайно странное: как будто внезапно, точно кто-то заткнул горлышко пальцем, прекратился приток идей в мозг; палец убран – и мозг заливается кровью. И опять, вместо того чтобы дописывать «О.», лихорадочно обдумываю свою лекцию. <…>

Воскресенье, 18 марта

Потеряла доску, на которой пишу, иначе бы эти записи не были такими вялыми. Только сейчас, между письмами, сообщаю себе и миру, что вчера, когда часы пробили час, я поставила точку – «Орландо» дописан. Холст, как бы то ни было, не пуст. Теперь, прежде чем отдать повесть в печать, понадобится никак не меньше трех месяцев кропотливой работы: краска расплескалась и растеклась, и голый холст проступает в тысяче мест. И все же, когда выводишь, пусть и временно, слово «Конец», не покидает чувство безмятежности, выполненного долга. В субботу уезжаю – умиротворенная.

Эта книга написалась быстрей, чем все предыдущие; все это шутка, читаться, надеюсь, будет весело и быстро; такая книга – праздник для писателя. Романа больше не напишу никогда – уверенность в этом крепнет день ото дня. Почему-то хочется писать в рифму. Итак, в субботу уезжаем во Францию на машине и вернемся 17 апреля