рожденный ею безупречный вкус и дарованный природой талант. Потому достигал результата, поражавшего своим изяществом, своей неповторимой логической завершенностью. Не случайно красота созданных Росси интерьеров потрясала воображение его современников и продолжает восхищать потомков.

С присущим ему исступлением в работе Росси создает пока на бумаге будущий внешний и внутренний облик дворца. Нельзя сказать, что работа дается легко. Бывают срывы, неудачи. Но с юных лет любил он рисовать, а сейчас, когда обретены мастерство и навык, когда порой чудится что легкий, изящный штрих сам ведет за собой карандаш, — сейчас работа доставляла огромное наслаждение. На белом поле листа возникают затейливые узоры и круглящиеся завитки, надобно только следить, чтобы не зажили они собственной жизнью, а подчинялись воле и замыслу создателя. А потом, едва касаясь бумаги, следует пролететь над ней мягкой кистью, оставляя нежные, прозрачные мазки голубой, розовой, желтой акварели. И тогда возникнет ощущение красочного праздника…

После такой удачи можно немного расслабиться, отдохнуть и даже доставить маленькое удовольствие — поехать в театр. С детских лет живет в нем любовь к звукам оркестра, настраивающего свои инструменты перед спектаклем, к особому запаху кулис, к единому восторженному вздоху зала при появлении новой декорации и к танцу, всегда неповторимому и всегда завораживающему. Росси знает, что есть злоязычники, готовые обвинить его в театральности созданных интерьеров. А разве это плохо, когда в доме царит ощущение праздника? Нашлись даже такие, кто породил возмущенный шепот: подумать только, этот Росси в росписях Елагина дворца среди танцующих граций изобразил свою мать. Да, это так, но разве замечательная танцовщица Гертруда Росси не заслужила, чтобы ее облик сохранили для будущего? Русский театр может ею гордиться.

Из «нынешних» Карл Иванович признает Евгению Колосову и Авдотью Истомину. Колосову не только потому, что танцует она в паре с его родственником Огюстом Пуаро. Каждое ее движение, каждый жест так натуральны и понятны, что заменяют слова. А с Истоминой никто не может сравниться в грации, легкости и быстроте движений. Сегодня, 17 октября 1820 года, он едет в театр.

— Пусть подают карету!..

У придворного зодчего собственная карета. Он наконец может позволить себе такое маленькое удобство. Его жалованье теперь больше, чем у какого-либо другого архитектора — 15 500 рублей в год. Правда, собственных лошадей держать трудно. Лучше брать наемных. И Росси исправно платит 300 рублей за четверку вороных.

У сестры, Мари Пуаро, своя ложа. Оттуда успеет он пролорнировать, кто толпится в партере, какие «партии» сегодня в креслах. Конечно, Мари замучает неизбежными ритуальными вопросами: как здоровье, как дети, что нового? Но вот —

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит…

Случайная мелочь, вероятно, чуть омрачила праздничное настроение Росси после спектакля: кучера не оказалось на месте. Впрочем, куда-то отлучился кучер кареты, стоявшей впереди, и кареты, стоявшей позади, и следующей за ней… Зато у грелки — огромного шатра под железной крышей, в центре которого краснела раскаленная жаровня, — что-то оживленно обсуждая, толпились кучера, лакеи и форейторы. Заметив выходящих господ, они нехотя разошлись по своим местам…

На следующее утро Росси узнал истинные происшествия вчерашнего вечера. Еще накануне, то есть 16 октября, возмутилась первая рота лейб-гвардии Семеновского полка. Не вынесла жестокостей и беззаконий нового командира полка Ф. Шварца. Последней каплей, переполнившей чашу солдатского терпения, стал приказ: подвергнуть палочному наказанию нескольких старых служивых. А те солдаты имели награды и по уставу телесным наказаниям не подлежали.

Следует знать одну немаловажную деталь: полк находился на особом положении, ибо шефом его с юношеских лет был теперешний император.

А теперь на вечерней перекличке первая, «государева» рота полка решила заявить жалобу на командира.

Тщетно сначала ротный, затем батальонный уговаривали солдат отказаться от своей затеи. Рота стояла на своем. Приезжал даже начальник штаба Гвардейского корпуса генерал А. Бенкендорф, будущий начальник печально известного III Отделения, но и его увещевания ни к чему не привели. Тогда вечером 17 октября роту повели в манеж якобы на встречу с командиром полка. Но лишь закрылись двери, как здание окружили солдаты других полков, верных правительству, и бунтовщиков под конвоем отправили в Петропавловскую крепость. А на следующее утро туда пришел и весь Семеновский полк за неповиновение: отказ строиться на перекличку. «Первой роты нет, и нам пристраиваться не к кому», — заявляли солдаты.

Петербург гудел. От окраин, где передавали известия шепотом, до особняков на Миллионной и вдоль Мойки, где горячо и напуганно обсуждали случившееся. Добро бы один Семеновский выказал неповиновение — неприятная случайность, но ведь в прошлом году бунтовали Чугуевский и Таганрогский уланские полки. А еще — слышали? — во дворе казарм полка Преображенского нашли воззвания, где самого государя называют «тираном и разбойником». Представьте себе, что могло случиться, если бы на сторону семеновцев перешли другие гвардейские полки — Преображенский, Измайловский, Павловский… Кто поддержал бы власть? Кто защитил бы?

Уже в наше время историк В. Федоров подсчитает, что за последние шесть лет царствования Александра I, с 1820 по 1825 год, в армии произошло тринадцать больших волнений.

Бедная Россия, куда идет она? Что ожидает ее? Подобные тревожные вопросы стали главными в беседах.

Чуть позже начались в Петербурге и Москве пересуды о ротмистре лейб-гусарского полка Петре Чаадаеве, посланном за границу к императору с подробным отчетом о происшествии. Злословили о честолюбии курьера, мечтавшего якобы о флигель-адъютантских эполетах с вензелями и аксельбантах. Рассуждали о свободолюбии ротмистра, которому государь на прощание сказал с гневом: «Ступайте, господин либерал». Еще больше толков вызвало нежданное прошение Чаадаева об отставке. Связал ли Росси это имя с тем молодым человеком, которого мог встретить в доме Буле в Твери? Если да, то только как повод для грустных воспоминаний о профессоре, давно отъехавшем в родной Брауншвейг, о скончавшейся год назад в далеком Штутгарте Екатерине Павловне. А разговоры и пересуды вокруг Чаадаева мало интересовали зодчего. Они отдавали политикой.

Неаполитанский подданный, добившийся известности в России, русский дворянин без поместий, отец малых детей, которых еще следовало поставить на ноги, конечно, считал себя непричастным к внутренним делам государства. Любое, даже самое малое противуправительственное действие или высказывание могло обернуться для него лишением места и куска хлеба. Знакомец Росси по совместной службе в Твери, опытный чиновник Ф. Лубяновский точно заметил: «Жить в отставке, у кого нет ни кола, ни двора своего… — не забавная проза… Вытолкни тебя служба за порог, не знаешь, куда деваться».

Рассказы о событиях в Семеновском полку Карл Иванович слушал с интересом, а прознав все подробности, опять погрузился в собственные заботы. Комиссия требовала от него поспешности, да и сам государь в любой момент мог изъявить желание увидеть готовые чертежи. В