– Ты чем вообще думал? – продолжал он. – Уж на Тонью тебе точно было наплевать.

– Как она? – спросил я. – Вы дальше что делали?

– Я проводил ее до дома.

– Что она сказала?

– Сказала? Ничего не сказала. Плакала всю дорогу. А, ну да, сказала, что ничего не понимает. И еще, что вы были такие счастливые. Она думала, что и ты счастлив.

– Так и есть.

– А по тебе не скажешь.

– Ну да…

Мы помолчали.

– Тебе пить нельзя. Прекращай.

– Да.

Снова наступило молчание.

– Думаешь, она меня теперь бросит?

– Мне-то откуда знать? Это ты выяснишь только одним способом – пойдешь к ней и спросишь.

– Не сейчас. У меня сил нет.

– Куда ты денешься.

– Сходишь со мной? Не прямо к ней, а просто проводи меня, а? Я один не хочу.

– Давай. Мне все равно надо прогуляться.

* * *

Когда мы вышли, Ингве заговорил о чем-то другом, о чем-то обыденном. Я молчал, но был благодарен ему, он и впрямь мне помог. Я попросил его подождать на тот случай, если ее нет дома. Позвонив, я посмотрел на ее окна, но так ничего и не дождался и вернулся к нему. Чтобы не столкнуться ни с кем из знакомых, мы заглянули в круглосуточное кафе, где столовались дальнобойщики, таксисты и рабочие. Когда стемнело, мы сходили домой к Ингве за гитарой и пошли к Туре.

Увидев меня, он побледнел.

– Ты что сделал? – спросил он.

Я отвел взгляд, и Туре заплакал.

– Это только выглядит страшно, – успокоил его я, – они не глубокие. Это же просто царапины.

– Да ты охренел, Карл Уве, – выдавил он.

– Брось, пошли репетировать, – сказал я.

Изо рта валил пар, мы, не снимая шапок, шарфов и теплых курток, поиграли час и решили расходиться. Ингве пошел домой, а мы с Туре остановились на углу. Туре сказал, что один из его близких пытался свести счеты с жизнью. Пошел в лес и выстрелил себе в живот из ружья. Его отыскали и спасли.

– Я не знал, – сказал я.

– Ну, откуда бы тебе знать? Главное, чтобы ты сам ничего такого не отмочил.

– Туре, все совершенно не так, ну вот ни на секундочку. Я просто напился, и мне показалось, будет прикольно.

– Прикольно не получилось.

– Да, сейчас-то я это тоже понимаю.

Мы посмеялись и зашагали прочь. Возле Григхаллена мы простились, Туре пошел к себе, а я двинулся к Тонье.

На этот раз она открыла окно, но спускаться, как прежде, не стала, а вместо этого бросила мне ключ. Я открыл дверь и поднялся к ней. У Тоньи сидели гости – лучшая подруга с парнем.

Я остановился на пороге.

– Прошу прощения, – проговорил я, – вид у меня жуткий. Я напился и порезал лицо.

Тонья отвернулась.

– Мы уже уходим, – заторопился парень подруги.

Они встали, оделись, попрощались и вышли.

– Мне ужасно жаль, – сказал я, – простишь меня?

– Да, – ответила Тонья, – не я не знаю, смогу ли я и дальше быть с тобой. Не уверена, что хочу.

– Понимаю, – сказал я.

– Ты раньше такое делал?

– Нет. Никогда. И этого никогда больше не повторится.

– А зачем ты так?

– Не знаю. Понятия не имею. Просто сделал, и все.

Я сел в кресло и взглянул на Тонью. Она смотрела в окно.

– Конечно, я хочу быть с тобой, – сказала она и обернулась. По щекам у нее текли слезы.

* * *

Через год мы съехались. Квартиру нашли прямо напротив факультета естественных наук, двухкомнатную, и попытались обставить ее как можно лучше той немногочисленной мебелью, которая у нас была. Дальше всего от входа располагалась спальня, маленькая, как каюта на катере, туда не поместилось ничего, кроме кровати. Рядом находилась гостиная, и чтобы разделить пространство, мы перегородили ее книжным шкафом. По одну его сторону я оборудовал себе крохотный кабинет, а по другую мы поставили диван, стулья и стол.

Здесь мы впервые поссорились, как бывает, когда поселяешься с кем-то вместе, но здесь же началась наша по-настоящему общая жизнь, когда делишь буквально все. В этой тесной квартирке мы спали, ели, слушали музыку и смотрели телевизор, мне нравилось, что Тонья всегда рядом, и даже когда уходит, всегда возвращается. Тонья стала редактором студенческого радио и много работала. Я после четырехлетнего перерыва снова взялся за учебу, поступил на историю искусств, и, стесняясь того, что я старше большинства студентов, с однокурсниками не общался. Ходил на лекции, смотрел слайды с шедеврами, а все остальное время просиживал в читальном зале и читал как одержимый. В марте предыдущего года альтернативная служба закончилась, и мы с Юном Улавом и его друзьями поехали в Ватс, где строилась огромная нефтяная платформа под названием «Тролль», на которой им дали работу. Я отправился с ними в надежде, что вскоре там понадобятся еще рабочие, трое суток ночевал на диване в вагончике административного отдела, так что в конце концов из искателей счастья остались только я и Бен, и хотя мы или, по крайней мере, я, были, наверное, худшими кандидатами в бетонщики за все время, в конце концов взяли нас обоих. Я проработал там два с половиной месяца, строил одну из бетонных колонн, которая, когда я только приступил, возвышалась над водой метров на двадцать, а к концу моего срока вымахала до сотни с лишним. Прежде я боялся высоты, однако колонна подрастала так медленно, что я постепенно привык, и с каким же торжеством я поднимался на сто метров над водой, без малейшего страха взбираясь по строительным лесам в три доски и с хлипкими перилами. Бетонщик из меня был никудышный, но с такой немудреной работой справлялся даже я. Смена составляла двенадцать часов, бывала дневной и ночной, и звезды, гул техники, огни на трех других колоннах посреди фьорда, окутанного величественной тьмой, и завывание ветра создавали волшебное ощущение, будто во всей Вселенной есть только мы, горстка людей на светящемся судне посреди пустоты. Когда я вернулся, Тонья злилась, не потому, что я отправился на заработки спустя всего несколько недель после того, как мы съехались, а потому, что я ни разу не позвонил. Я сказал, что однажды звонил, но не дозвонился, а потом уже и времени не было. Я только спал, ел и работал. Мне показалось, она мне не поверила, решила, будто это все не просто так, а что-то значит. Может, так оно и было, на платформе я нечасто думал о ней, занятый незнакомой и удивительной работой, впрочем, какая разница, если я смотрю ей в глаза