Во время работы в интернате я кое-что понял: жизнь несовременна. Любое отклонение, всякая деформация и уродство, слабоумие, умственная отсталость, увечья и болезни в ней по-прежнему присутствуют, как присутствовали в Средневековье, но мы прячем их, скрываем в огромных, построенных в лесу домах, выстраиваем для них особые лагеря, утаиваем от постороннего глаза, создаем видимость, будто мир здоровый и крепкий, будто мир такой и есть, хотя на самом деле это не так, жизнь уродливая и извращенная, больная и кособокая, недостойная и унизительная. Род человеческий полон глупцов, идиотов, уродцев, родившихся или ставших такими, просто они больше не разгуливают по улицам и не досаждают остальным, а существуют в тени культуры, на ее ночной стороне.

Такова действительность.

Другая действительность – жизнь питона в аквариуме.

Когда-то на Земле не было ни единого существа с глазами. Потом глаза появились.

* * *

Уже спустя несколько дней я понял, что о сочинительстве можно забыть. Я пытался, но не получалось; о чем я вообще собирался писать? С чего я возомнил, будто способен создать нечто, интересное кому-то, кроме моей мамы и моей девушки?

Вместо этого я строчил письма. Эспену, Туре, Ингве, маме, Тонье. Я в подробностях описывал свой день, с того момента, как по утрам мимо дома проходит почтальон, он насвистывал «Интернационал» и будил меня; описывал все, что видел во время частых и долгих прогулок по городу, странные впечатления от посещения конторы, где выплачивают пособие по безработице, всю бедность и убожество, с которыми я там столкнулся, всю серьезность жизни, совершенно не похожей на мою собственную, ведь я ничем не рисковал, пособие мне платили раз в десять больше, чем им, причем эти деньги были для меня пустячными, нужными только для того, чтобы заняться литературой. Куратор, которого мне назначили, похоже, догадывался об этом, во всяком случае, иногда он повышал на меня голос и грозился приостановить выплаты, если я не предоставлю подтверждение, что действительно ищу работу.

Когда Уле вернулся из Норвегии, они с женой пригласили меня в гости. Жили они в малюсенькой и очень английской квартирке. Уле остался таким, каким я его запомнил, добрым до самоотверженности и при этом очень деятельным. Он по-прежнему учился, но ни единого экзамена так и не сдал, его сковывал страх: сколь бы блестяще он ни знал предмет, сколь бы ни был способен, он все равно не мог заставить себя войти в экзаменационную аудиторию. Мы обошли букинистические магазины, Уле больше всего любил Сэмюэла Джонсона, даже переводил его немного, так просто, для себя, и еще Босуэлла, и Беккета, как и пятью годами раньше.

Мне Уле очень нравился. Впрочем, это не оправдывало моего пребывания в Англии. Я приехал сюда писать. Вот только что? Порой я по пять дней ни с кем не разговаривал. Все было чужим – дома, люди, магазины, пейзаж; никто не нуждался во мне, не заботился обо мне – и замечательно, к этому я и стремился: бродить по улицам и смотреть, смотреть по сторонам, чтобы никто не смотрел на меня в ответ.

Но чего ради? И по какому праву? Что толку смотреть, если не способен написать о том, что видишь? Что толку чувствовать, когда не можешь написать о собственных чувствах?

Несколько раз мы с Уле напивались, когда паб закрывался, он обычно шел домой, а мне не хотелось, поэтому Уле отводил меня в ночной клуб, прощался и уходил, а я продолжал пить в одиночестве, ни говоря ни с единой живой душой. Часа в четыре утра я плелся домой и засыпал. Спал весь следующий день, исполненный отчаяния, слушал по BBC поп-музыку, читал все крупные газеты, на это уходил целый день, а после я снова ложился спать.

На каждом углу играл дебютный сингл Supergrass, я его купил. В Норидж приехал Elastica, я напился и в одиночку пошел на их концерт. На полученные из Норвегии деньги я покупал поношенные спортивные куртки, сшитые в семидесятых, обувь, джинсы, пластинки и книги. Я ездил на утреннем автобусе в Лондон, бродил в окрестностях Тоттенхэм-Корт-роуд, а вечером возвращался домой.

Я прожил так два с половиной месяца, потом ко мне приехала Тонья. Мы отправились в Лондон, купили билеты до Йоханнесбурга и Мапуто и вместе вернулись на самолете в Берген.

В Африке я спросил, хочет ли она за меня замуж.

Она ответила, что да, хочет.

* * *

Мы вернулись в Берген, переехали в новую квартиру, и я понял, что так продолжаться не может. Через несколько месяцев мы поженимся, и я не допущу, чтобы Тонья вышла замуж за придурка, который вообразил себя писателем, а на самом деле просто тратит впустую собственную жизнь; Тонья слишком дорога мне, поэтому я закупился книгами по истории искусства, взял недостающие в библиотеке и засел за учебу.

Туре учился на втором курсе и писал о Прусте, он рассказал, как ему позвонил один редактор из Осло, он прочел рецензии Туре в «Моргенбладет» и предложил отбирать книги и для них тоже. Туре согласился. И признался, что сам тоже пишет, и тут редактор, по имени Гейр Гулликсен, спросил, нельзя ли что-нибудь из этого почитать.

Но я-то ведь тоже пишу в «Моргенбладет». И вообще, это я привел туда Туре. Тогда почему этот Гейр Гулликсен позвонил не мне?

Впрочем, у меня тоже начались подвижки. Мне прислали приглашение опубликоваться в сборнике. В Академии писательского мастерства намечался юбилей, и они просили всех бывших студентов принять участие. Я отправил «Зум». Никакого конкурса они не проводили, сборник предназначался для студентов, и отказа я не ожидал. А зря. Мой рассказ их не устроил.

Остальные отказы я воспринимал спокойно, ни один из них меня не удивил. А этот прямо раздавил. Я не мог прийти в себя несколько недель и в конце концов принял окончательное решение бросить писать. Это просто-напросто унизительно. Мне двадцать шесть, я скоро женюсь, нельзя и дальше жить мечтой.

Через неделю-другую я зашел к Туре, мы с ним собирались на Верфь, на репетицию нашей новой группы. Она состояла из Ханса и Кнута Улава из «Кафкаварки», Туре и меня. Мы назывались «Лемминги», в честь Туре, коротко стриженного и обладающего неукротимой энергией.

Мы с ним шагали вниз, в центр. Было начало марта, час дня, и подсохшие улицы наполнял тот бледный и нежный весенний свет, что незаметно сменил собой бесконечную череду сумрачных и сырых зимних дней.

Туре взглянул на меня.

– У меня хорошие новости, – объявил он.

– Это какие? – Я заподозрил худшее.

– Мою рукопись приняли. Осенью ее опубликуют!

– Да ты что? Туре, это же потрясающе, – сказал я.

Силы покинули меня. Весь черный изнутри, я