Шрифт:
Закладка:
Блин.
Туре сиял как медный грош.
– «Это надо печатать» – Гейр Гулликсен так и сказал. Я всю ночь названия придумывал. Вот список. Не посмотришь? – Он вытащил из внутреннего кармана сложенный листок и протянул его мне. Не останавливаясь, я пробежался по нему глазами.
«Юлианов календарь»
«Незримо, словно тошнота»
«Снежинка»
«Спящий клубок»
«Освобожденный румянец»
«Запутанная секунда»
«Стыда ради»
«Раз и навсегда»
* * *
– «Юлианов календарь», – сказал я, – тут и думать нечего.
– А мне нравится «Спящий клубок».
– Нет. Это непонятно. Спящий клубок – это что вообще такое?
– Ощущение. Некая проблема – она уже есть, но пока не обострилась. О ней не думают. Или забыли. Но главное – ощущение.
– «Юлианов календарь», – отрезал я и вернул ему листок.
Туре спрятал его в карман.
– Ладно, посмотрим, – проговорил он, – но я скоро закончу, осталось только подшлифовать чуток.
– Хочешь, почитаю? – предложил я.
– Пока не надо. А вот как закончу, ты посмотри.
Я уже читал множество его текстов и знал, что в моей помощи он не нуждается. Тексты у него намного лучше, чем любой из моих. Больше всего меня расстраивало то, что он не просто брал готовую форму и наполнял ее тем, чем научился наполнять, как можно было бы подумать о начинающем двадцатидвухлетнем писателе. Да, форму он брал, но ее наполнение, то, о чем он писал, было неведомым, но явным образом связано с личностью Туре, с самой его сутью, со всеми вещами, которыми он увлекался безотчетно и оттого описывал их с восторгом первооткрывателя.
– Ну что ж, поздравляю, – сказал я, – это потрясающе.
– Да охренеть просто! – воскликнул он. – Наконец-то! После семнадцати гребаных отказов! Но сейчас все позади.
* * *
В то время мы много репетировали, готовились выступать весной в новом культурном центре «Студенческий квартал», а вспоминать после долгого перерыва пришлось немало. Половину песен написал Туре, наш вокалист, половину – гитарист, Кнут Улав, и еще одну – Ханс, который теперь пересел на бас. Кнут Улав был необыкновенно одаренным – он играл на всех инструментах, писал отличную поп-музыку и, будь вокруг него музыканты поспособнее, пошел бы далеко. Однако он об этом и слышать не желал. Возможно, на ударных он играл в тысячу раз лучше меня, но мирился с тем, что я замедляю или ускоряю темп в его песнях, а сам, работая над аранжировками, прежде всего стремился к простоте. Когда место вокалиста занял Туре, совершенно не стесняющийся публики, да практически бесстыжий, все окончательно наладилось.
Мало что я любил больше, чем играть с ними, а после ходить по барам. Иногда я звонил Тонье и звал ее с собой. А день тем временем прибавлялся, и на деревьях распускались листья.
Девятнадцатого мая мы готовились играть в «Квартале». Я пришел за несколько часов до саунд-чека, в дверях меня встретил Туре, и я тотчас же понял – что-то случилось.
– Ты уже слышал? – спросил он.
– Что?
– Тур Ульвен умер.
– Умер? Да ты что?
– Да. Гейр Гулликсен звонил.
– Но он же был совсем молодой.
– Да. И еще он был лучшим писателем в Норвегии.
– Угу. Вот блин. Ужас.
– Да.
Мы продолжили разговор в кафе. И Туре, и я считали Ульвена совсем не похожим на других современных норвежских писателей, на голову их выше. Я думал об Эспене, это он открыл для меня Ульвена, он читал его больше всех остальных моих знакомых.
Пришли Ханс с Кнутом Улавом, настроили инструменты, и страх перед сценой постепенно отступил; за полчаса до выступления меня обычно тошнило, но стоило нам выйти на сцену и заиграть, как страх исчезал.
После, пока мы сидели в подсобке, пили пиво и обсуждали свое выступление, – что я вообще там делаю, я совершенно потерялся, я не знаю, где я, – к нам кто-то заглянул и сказал, что заходил кронпринц, мы посмеялись, но Туре, потрясенный этой внезапной смертью, тоже был где-то далеко, я видел это, обычно такой общительный, он вдруг словно отключился. Если, работая над книгой, он и черпал вдохновение у кого-то еще, то это был Ульвен. Однако к тому времени, когда мы отправились в «Гараж», все прошло, потом мы шагали вместе с Тоньей домой, по ночным улицам, по-весеннему светлым, над нами темнели горы и поблескивали звезды.
* * *
Мы все чаще обсуждали свадьбу и строили планы. Мы собирались пожениться у нее на родине, в Молде; Тонья хотела провести церемонию на острове Йертёя, я не возражал, мне хотелось ограничиться кругом самых близких, Тонья согласилась на том условии, что потом мы устроим вечеринку для всех знакомых.
Я позвонил отцу и сказал, что женюсь. Он по-прежнему имел влияние на меня, не проходило и дня, чтобы я о нем не вспомнил, и предстоящего разговора я боялся заранее. Папа развелся и переехал в Восточную Норвегию, но застал я его у бабушки.
– Папа, у меня хорошие новости, – объявил я.
– Да неужели, – проговорил он.
– Я женюсь, – сказал я.
– Ясно. А не рановато?
– Нет. Я сам этого хочу. Ты ведь женился в двадцать.
– Тогда были другие времена. У меня выхода не было.
– Свадьба летом в Молде. И я, разумеется, хочу, чтобы ты приехал.
– Хорошо, постараюсь. Мы, наверное, приедем с бабушкой на машине. А девушка, на которой ты женишься, – ее как звать?
– Тонья.
– А, ну да, Тонья. Ладно, отлично. Ну, мне пора.
– Пока.
– Пока, давай.
* * *
Его приезд тревожил меня, во-первых, потому, что папа слишком много пьет, а во-вторых, я впервые с шестнадцати лет увижу их с мамой вместе. С другой стороны, мне хотелось, чтобы он приехал. Я женюсь, он мой отец, это важно. По сравнению с этим какая разница, как отнесутся к нему родные Тоньи, даже если он устроит скандал. И важно, чтобы с ним познакомилась Тонья. Я много о нем рассказывал, но встретиться с ним – совсем другое дело. Тогда все мои рассказы станут звучать иначе. Через несколько дней Туре сказал, что переезжает в Осло, он хочет быть там, когда выйдет книга, – самое важное происходит в Осло. Ингер, разумеется, поедет с ним, иначе он и с места бы не сдвинулся: Туре не может жить в одиночестве.
– А как же группа? – спросил я. – Все только-только наладилось. Стоит ли переезжать только из-за
