второй рукой.

То же самое с головой. Ай, не жмуриться, можно жмуриться, не глотать, не дышать пока что. Да, заливает глаза, да, запах — ну, тот ещё, красочный запах, а чего ожидать-то! Да, конечно, все волосы перемазаны. И лицо, и шея, и плечи — подтёками, каплями, линиями всё расходится.

Нормально, нормально всё. Очень правдоподобно. Между прочим, почти настоящее.

С коричневой — всё, закончили.

Теперь зелёное. Зелёное-презелёное. Спелое, молодое. Вот молодое так молодое, живот, грудь, спина, талия — она молодая — и краска, и цвет такой же. Да плевать, что кожа под ней проступает, в целом-то — в целом-то видимость! Видимость есть.

Шаги. Чёртовы шаги приближаются.

Времени почти нет.

Но и тела-то тоже почти нет.

Последние, последние пару штрихов осталось.

Коричневую, зелёную банку — ай, разлились… Ну да и чёрт, и бывает, отфутболить, не моё, ничего не знаю, вот так всё было.

Жёлтая!

Откинуть крышку. Ляпнуть в неё стопой. Измочить, хорошенько, по лодыжку, по лодыжку самую-самую.

Со второй — да, естественно, повторить.

Глаза… Да, глаза сейчас лучше не открывать. И рот заткнуть. И вообще. У тебя нет сейчас ни носа, ни глаз, ни рта.

Ничего у тебя нет. И тебя у тебя тоже нет.

Встать по струнке.

Ты всё знаешь. Всё-всё-всё хорошо знаешь. Ты уже видела это. И тебя это сохранит.

***

Дверь кухни тихонько приоткрывается.

Белая Маска пересекает порог.

Отставляет ведёрышко с краской на край стиральной машинки.

Его глаза-треугольники сужаются в неопределённых фигурах. Рот — не дуга, а задумчивый длинный прямоугольник.

Он задумчиво трёт подбородок. Внимательно смотрит перед собой.

В сердце помещения, среди разводов в тонах разной степени бурости и болотистоти раскинулось невысокое молодое деревце.

Корни его в основном валяются плашмя на земле. Грязно-коричневые и путанные. Такие обычно у совсем-совсем старых растений — а это вот уж раскинулось! Лапища свои расставило!

Стебель деревца — совсем тонкий, зелёненький. Дрожит робко, чуть-чуть пошатывается.

Две длинные ветки раскинулись из середины ствола. Обе как бы подруга подругу зеркалят — и всё же по-разному изломлены и изогнуты. Одна — прямая, и лишь чуть-чуть прогибается. А вторая — как будто бы опадает, а потом — по дуге тянется к потолку.

И по жёлтому листику на конце каждой колышется.

Хорошее дерево. Умное.

Сетчатый рот Белой Маски вытягивается в большую дугу к подбородку, а глаза из треугольников сменяются на прорези пятиконечных звёздочек.

Явно не помнит, чтоб сажал на кухне настолько живые растения.

Но так кивает довольно, что, видимо, заключил: «Ладно! Пускай растёт!».

Но всё же смачивает правую ладонь в своём красном ведёрышке: указательный, средний палец. Алый слой ложится поверх матерчатой белой перчатки.

Подходит к деревцу — и проводит аккуратной багряной линией по зелёному стеблю, плавно и медленно, меж двух раскинутых, едва дрожащих ветвей.

Покидает растение, закрывая за собой дверь.

Праздник. Третье лицо

Какой вообще день сегодня?

Да какой-какой. Тот, что к ночи.

Хороший, правильный день.

Непоздний ноябрьский вечер, на сломе явления декабря, если уж совсем точно. И даже совсем не дождливый. Только немножко пасмурный. Когда и мутно, и уже очень по-зимнему, даже снежинки падают. Маленькие сугробы, лужицы с кромкой льда, грязь и слякоть. Всё вместе и всё нерешительное.

Мика знает две вещи: она одетая по погоде, а в кармане у неё леденцы.

Один лимонный, один апельсиновый.

Второй лимонный уже скушала, ещё утром. Эти — пока что при ней.

Ей бы сейчас, как в каком-то нуарном фильме — прислониться к мокрой стене какого-то кафе старого — вот так вот, плечами, отвести ногу в колене, упираясь в кирпич подошвой, руки в карманах, уши заткнуты музыкой. Чтоб голову отвести, чуть закинуть на скомканный капюшон, и сигарета дымится, торчит меж прикрытых губ.

Вот так бы она смотрелась, этакая томбой-панкуха, вся неправильная, молодая и злая.

Мика.

Ми-ка.

Когтями по коже, рваным граффити на заборе в каком-нибудь тупике.

Вот только не о ней обычно такие фильмы. А о всяких кривляющихся, кожаных нелепых мешках. А ещё томбои и панки ненавидят милые леденцы. А от них она отказываться не собирается: они же хорошие! Их, вообще-то, не так уж просто достать!

И она ненавидит курить. Даже ради красивой картинки. Так что, постер, может быть, и эффектный — но как-то совсем мимо. Не её, не её это мир. Зато Белая Маска в нём бы отлично, прекрасно смотрелся. Вот и не по пути им. Что, в принципе, хорошо.

А какой же тогда её?

Вот, Мика сидит на скамейке… Где-то, где-то сидит. Просто у фонаря, и никакого кафе нет рядом. Кутается плотнее в тёплую курточку, поджимает губы, держится за свои леденцы. Дедушка из зелёного радио рассказывал классные сказки. И мудрая Кобра всякое ей читала…

Из того же зелёного радио иногда ещё играла музыка. Эх, послушать бы это радио! Что же, что же там было…

Какая-то колыбельная… Вроде, даже, несколько раз, по дням разным. Мика слова же запомнить пыталась, записывала криво и как умела на слух…

«Глубоко в лес мы уходим, где зверь всякий уже давно спит. Подмигнём, с поцелуем, наши души разбудим, и любовью одарим мир». И ещё там было что-то вроде «Собирайтесь все здесь все и сейчас, и не важно, на что вы способны. Там, где звёзды вам светят, где луны колыбель — вы там настоящие. Вы правдивы с собой. В той стране, где хранятся мечты. В той стране, где собой быть вольны».

Блин, криво-то как вспоминается… Но хорошо, хорошо ведь было! Ещё голос такой тихий, добрый. Манящий.

И звучит-то как… Где луны колыбель… Интересно, а та жар-птица, что средь моря и не знает границ… Она тоже, где-то вот в тех краях?

Мика поднимает ладонь в варежке, осматривает её. Держит так, чтоб словить снежинку — и навести взгляд на восходящий белый далёкий диск.

Вот в эту б страну ей ну очень-очень хотелось.

И зима уже почти наступила. Новое четвёртое декабря совсем скоро…

Не может быть так, чтоб четвёртое декабря — и совсем хмурое, правда? Оно ведь… Ну, хоть каким-то, но всё-таки всегда было. Очень её. И очень своим, Микиным.

И ей же ведь… Не как в музыке. А как там, у себя, на квартире бабушки маминой,