Шрифт:
Закладка:
Наконец профессор нарушил молчание:
— Далеко ли фронт?
Константин Назарович заметно помрачнел:
— Харьков наши оставили… И давно уже…
Он боязливо оглянулся, не подслушивает ли кто случайно, и, посмотрев на профессора, как тот будет воспринимать, шепотом добавил:
— А сегодня Геббельс кричал по радио, что и Москва уже у них в руках…
Оставаясь все таким же задумчивым, профессор тихо, но внятно сказал:
— Много горя принесли они на нашу землю. Но настанет время, когда побегут назад, ой как побегут…
В комнате воцарилась напряженная тишина. Мнимый покой, который здесь усиленно поддерживали, чтобы ничем не беспокоить больного, вдруг оказался нарушенным. Теперь все — и сухонькая Мария Остаповна, и дочурка, и Константин Назарович — предстали перед профессором такими, какими они были на самом деле, — напуганными, беспомощными. Слова Петра Михайловича впервые в этом доме за все месяцы оккупации заронили чувство непокорности, вселяли надежду. Было и радостно, и тревожно. Каждый смотрел на профессора и словно бы спрашивал: а будет ли так, как он говорит, и скоро ли это произойдет?
На стене монотонно тикали часы, отсчитывая минуту за минутой…
V
В эту ночь профессор долго не спал.
Не мог уснуть и Константин Назарович. Он не успел еще сказать профессору о самом главном — о том, что сегодня комендант вызывал его к себе и допытывался, кто тот больной, которого врач перевез к себе домой. Константин Назарович умышленно не сказал об этом профессору. Однако Буйко неожиданно сказал больше, чем ожидал его коллега. Тревога и сомнения с новой силой начали раздирать душу Константина Назаровича. Он всю жизнь придерживался «мудрого», как ему казалось, правила: «Не тронь меня, и я тебя не трону». А с приходом оккупантов вовсе растерялся. Единственное, что поддерживало в нем силы, — это стремление как-нибудь пережить лихое время, как-нибудь перебиться. Он тайком, как мог, помогал бежавшим из плена, но опять-таки лишь для того, чтобы и они, прячась от врагов, тоже могли как-нибудь перебиться. А слова профессора пробудили в нем что-то другое, что-то новое. Что именно другое и новое, он ясно еще не сознавал, но чувствовал, что только прятаться теперь мало…
Утром оба они проснулись от тревожного вскрика девочки. Она сидела у окна и, прогрев своим дыханием кружок на замороженном стекле, испуганно смотрела на площадь.
А там за ночь выросла виселица. На ней качались три трупа.
Вскоре с базара вернулась Мария Остаповна. Базар теперь заменял им газету: на базаре можно было узнать и о положении на фронтах, и о том, что произошло за ночь в городе. Как ни странно, базарные новости теперь были более свежими и более точными, чем сообщения оккупационных газет и радио.
— Все трое из Томашовки, — промолвила, войдя, напуганная Мария Остаповна. — И всех ни за что! Шли себе люди по улице, разговаривали, кто-то из них сказал: «Но все-таки наши вернутся». А предатель подслушал…
И следующую ночь не мог уснуть профессор Буйко. Не спали и остальные жильцы этого дома. И не только этого. Весь город не спал в ту страшную ночь, а лишь прикидывался спящим, тревожно замерев в напряженной и холодной, скованной морозом тишине.
Со двора жандармерии непрерывно доносились выстрелы… И с каждым новым выстрелом там обрывалась чья-то жизнь.
Мертвенно смотрела луна в заснеженные окна. Тусклый свет ее, проникавший в молчаливую комнату, ткал какую-то жуткую желтоватую паутину.
У постели дочери дрожала в халате Мария Остаповна; с каждым раздававшимся за окном выстрелом она все плотнее укрывала ее… Откинув одеяло, сидел на белой простыне профессор, и полоска лунного света безжизненно серебрилась в его бороде. Как тень, на цыпочках ходил от окна к окну Константин Назарович, то и дело отодвигая занавески и заглядывая на улицу.
Над площадью продолжали тихо покачиваться три окоченевших трупа.
Вот мимо виселицы кого-то провели. Кого?.. Слышно, только сапоги скрипят по снегу. Вот ведут другого, в одном белье… Босые ноги неуверенно ступают по замерзшей мостовой. Голова обнажена, волосы взлохмачены. Было что-то очень знакомое в этой белой, немного сгорбленной фигуре…
А вот и к соседям идут. Холодно сверкают при лунном свете три автомата… Стук в дверь… Молчание. Снова стук в окно… Скрипнула дверь: двое вошли, один остался у окна… Женский крик вырвался из раскрытой двери и сразу же затих… Вскоре на пороге показался хозяин. Он вышел одетый, будто знал, что за ним придут, и приготовился.
Это был старый и очень опытный слесарь, мастер завода. Три его сына воевали на фронте. Для Константина Назаровича он был не просто соседом, а постоянным и самым лучшим собеседником. Не одну ночь провели они вдвоем за шахматной доской. Константин Назарович видел, как сосед в полушубке ровными шагами спускался по ступенькам, словно направляясь на завод. На миг остановился, снял шапку и трижды поклонился своему дому. Его подтолкнули в спину. Но он на ходу повернулся и, не надевая шапки, низко поклонился в сторону дома Константина Назаровича. И снова вслед ему, как острая стрела, пронзил холодную тишину женский крик…
Не выдержал Константин Назарович — упал и забился как в лихорадке, прощаясь с другом каким-то страшным скованным голосом:
— Захар… Захар Федорович… Захар!..
За ним вскрикнула и Мария Остаповна:
— Ой, Ящука повели… Ой, что же это будет?!
Но вот опять послышались шаги жандармов на улице. Кажется, идут сюда…
Жуткая леденящая тишина смятением наполнила комнату. Только часы тихо и однообразно отбивали минуты, да во дворе жандармерии безостановочно гремели выстрелы…
VI
И потянулись над Фастовом ночи, одна страшнее другой.
А тем временем на улице Ивана Франко, неподалеку от железнодорожной станции, в маленьком неказистом домике появился новый частный врач. По утрам его нередко видели на базаре. Эдакий обыкновенный, болезненный старичок в простенькой одежде, в шапке, в старых крестьянских сапогах. Приветливые карие глаза, серебристая борода. На базар он всегда приходил с корзинкой и очень любил торговаться с женщинами. Купит что или не купит, а поторгуется непременно.
Иногда вместо него на базар приходила его жена — высокая, сухощавая женщина в большом полосатом крестьянском платке. Так же как и муж, она больше интересовалась не тем, что продается, а теми, кто продает, будто желала с каждым завести знакомство.
