то другого, а сами не знают, что надо. Надо знать свои силы. От малых знаний, объективных знаний, у них: то «мы их шапками закидаем», а то «куда уж нам»… Никто так не одарен в мире, как наш народ, никто так не чуток, никто так не умеет молиться, любить и верить… И никто так не неудачен, как мы. Единственной верной почвой для нас являются истины твоих идеалов и И. А. На вас обоих должно всходить тесто, такие дрожжи — лучшая гарантия нашего будущего, лучшая прививка против… всего. Никто тогда не страшен. Если бы можно было перебросить туда твое и И. А.

Неужели я умру, не сделав ничего родному народу? И неужели мне нельзя туда? Если бы можно, то я бы поехала. Я ничего не боюсь. Я знаю, что сидеть здесь я не могу. Не собираюсь навсегда туда, но хочу сама все знать.

М. б. мне это и возможно.

Недавно мне пришлось слышать снова: «русские едят свечи, а казаки ели в 1812 г. детей». Ваня, я не могу это слышать. У нас есть общество: Голландия — Россия, — культурно-историческое изучение нас! Я хочу, безумно хочу прочесть им о нас. Но стоит ли метать бисер? В это общество меня направил мой сердечный специалист. Это серьезные люди — хотят честно знать все о нас. Я не сплю иногда ночи и уже чувствую себя перед пюпитром, и вижу их сытые лица… западноевропейские лорды. Как хорошо я все составила… Да что, что они о нас знают. Как смеют касаться нас. Ваня, меня интересует твое мнение о Достоевском, о его «Дневнике писателя»; мне не нравится его порой задирательский тон. Он явно себе противоречит, по-моему. Но я боюсь высказывать эти впечатления, не святотатство? Я очень ценю Ф[едора] М[ихайловича], я в восторге от его всей русской установки. Но я всегда слишком чувствительна к субъективному отношению к вещам и не выношу такого отношения, — независимо от кого оно исходит. М. б. я не понимаю, но мне кажется, что в своем дневнике он часто противоречит. Напиши. Иногда он, по-моему, «лукавит». М. б. я не права, но какое-то такое чувство отчего-то возникает. Но он замечательно верно видит наше, все наше. Какой большой человек.

На днях хочу ехать в Амстердам, чтобы поговорить с одной швейцаркой относительно «девиз» для меня в Цюрихе. Попробую получить визу в Швейцарию, — тогда поеду через Париж. Надо торопиться, т. к. весной у нас много работы. Уже теперь началось. Не знаю, как я вырвусь, но очень хочу.

Хочу увидеть И. А. и обо всем поговорить, так много всего. Его книга — кристалл, через который играет само солнце. И. А. всегда стоящий на высоте, — теперь, в этой книге достиг каких-то уже предельных высот. Как он зрел! Не мне это говорить, в моих словах хвалы он не нуждается, конечно, но все же не могу молчать. Какой чистый он человек.

Я рада, что вы, оба такие удивительные — друзья.

Ванюша, если ты занят работой и потому не пишешь, то, хоть и больно, но терпимо, а если злишься, то… не надо! Будь милый! Я почти что окончила мои «иллюстрации» к апельсину и сразу пошлю тебе для ознакомления, а ты мне их пошли тоже заказным обратно. Хочу для себя, на память о том, что было.

У нас очень болен о. Дионисий, поскольку знаю от Енакиева, вызван из Medon’a о. Андрей520, и должен был прилететь на аэроплане, чтобы причастить больного. Не знаю, что теперь с ним. Хотела поехать и отвезти ему чего-нибудь из деревни, но раздумала. Я сама очень устала, а поездка в Гаагу для нас целое мучительство в нетопленом вагоне, битком набитом, и ехать надо уже с 1/2 8-го утра, — до 5 ч. вечера без «притыки» в Гааге. Я пожалела себя. Эгоистка. Кончаю, Ванёк, уже поздно. Пиши! Целую. Оля

[На полях: ] Вышли крокусы уже в саду.

Ванюшечка, как ты меня тронул твоей посылкой с В[алентиной] Д[митриевной]! Мне даже снилось, что я печаточку с Пушкиным вдавливала в воск, чтобы сохранить. Ах, ты мой милый «ликерщик». Спасибо, Ванюша!

116

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

6. III.46 9 ч. вечера

Голубочка-Олюша, вчера к вечеру получил твою «трубку» с акварелями, а сегодня отослал, в 4 ч.! И чего ты начинила письмо злым дураком-почтарем!521 Гоголевский «Шпекин» хоть глуповатый простак был… а этот… — к черту! Твои рисунки… Нежные, _ч_и_с_т_ы_е, тонкие… — несомненно талантлива ты! Но без текста они — ребус, и не знай я смысла _в_с_е_г_о, — не мог бы разгадать. Жду твоего русского текста. Знаешь что… — м. б. так _н_у_ж_н_о, по твоей мысли? — они, думаю, мало дадут и с текстом: нет _л_Ю_д_а! Одна, данная тобой, фигура голландского —? — солдата, в 1-м рисунке _к_а_к_ же оживляет! А то — _п_у_с_т_ы_н_я. И — молчание. М. б., говорю, так и нужно. Но где же — _в_с_е?! Очевидно, — в тексте. И все же чувствуется _п_р_о_в_а_л_е_ц… — как бы «вырваны листы» из пьесы. Но почему в 1-м рисунке — оглоданные деревья? Май… цветенье… на боковинке агава в цвету… — красивая! — _т_а_м_ — водная гладь, без конца, — это отлично чувствуется… и… «тенёта». Это прекрасно по мысли, рисунок как бы символически выражает — томление, _у_з_ы… Не возражу. Скажу: и оглоданные деревья хороши. «Рука» — хороша в сгибе и _о_т_ кисти… — несколько великовата, но — с остальным — в пропорции. «Два апельсина» предполагал не в полной голости, а в спокойном лежании, на буфете (как ты писала в письме), пусть в — пустоте… но — в энтэрьере[169]. Так, как дано, — постно, нечуткие ничего не уразумеют. Я-то чую твою сдержку художника! Но… _т_е-то…?! — «вышние»-то… — _ч_т_о_ поймут?.. Им надо разжевать и в рот положить. Вот, про «бисер»-то писал. От комнаты с дымящей печью, с бельецом… с аккуратно сложенной солдатской «выкладкой»… веет чу-уть… — не слышу «казармы», бельецо уж очень чисто и порядливо висит… — Нет, Олюша, _н_а_д_о_ бы _г_р_я_з_и, неуюта, голоты, «вверх ногами» бы _в_с_е!.. _Г_д_е_ же страдание-то?.. Я понимаю, как это трудно… _Н_а_д_о_ _б_ы, чтобы _ж_и_з_н_ь, «выдерживающая», едва дышала… му-ку надо! Понимаю, это невозможно рисунками… или — надо десятки рисунков… Талантливо, да… техника у тебя несомненная, и текст, м. б., многое пополнит. Идея — чудесна… но — _н_е_ внимут! Ах, родная моя, тут _т_о_л_ь_к_о_ слово в силах… — тут нужна эпопея… и когда я просил тебя о «ферме»… — я это и разумел. Но это и не ушло. Очень хочу знать твой текст.