Ситуация с ашраинами Алима беспокоила. Толпы под стенами Альма-Азарка негодовали всё больше. Отец говорил: среди них уже нашлись проповедники, как всегда бывает в такой ситуации. Проповедники, говорящие не только о справедливости к слабому народу — но и о его былой силе. О временах, когда ашраины безраздельно правили Великой Пустыней. О том, что всё ещё можно вернуть, несмотря на силу мураддинов.

Никому в городе не могли понравиться такие разговоры: конечно, кроме проскользнувших в него иноверцев.

— Я бы не хотел судить об их боге, лейтенант. Я истово верую в своего, но уважаю также и вашу веру, и веру господина Бенедикта, и взгляд капитана… И то, во что верят ашраины, тоже по-своему готов уважать.

Положа руку на сердце, Алиму было немного жаль ашраинов. Шеймус говорил верно: никто не обязан умирать тем, кем родился. Однако же никто и не выбирает себе обстоятельства рождения. Алиму повезло, а вот что людям за стенами, что людям за этим столом…

Алим попытался осторожно сформулировать мысль вслух, но зря. Ангус, в конец окосевший, то ли понял его неправильно — то ли просто ухватился за повод для новой подколки. Едва Алим сказал, что Регендорф — единственный офицер благородного происхождения, как Ангус перебил его.

— Да! Вот кстати, наш светлый рыцарь! Мне тож кажется, что он посерёд нас на Алима-то больше прочих похож. До такой степени, что…

Регендорф был моложе товарищей, благородный человек в нём узнавался сразу. Утончённый, красивый. Не толстый, как Бенедикт, но и не такой крепкий, как Ангус или Люлья. Алим в общих чертах знал историю рыцаря прекрасного нортштатского рода, который волею судеб безнадёжно запятнал на войне репутацию. Однако по сей день верил, что поступил правильно.

— О, я знаю, о чём ты сейчас начнёшь говорить…

В противоположность вдрызг пьяному Бенедикту, Регендорф был почти трезв. В его позе, в выражении лица и манере речи читалось лёгкое дворянское пренебрежение всем вокруг. Это не значило, что он смотрит на друзей свысока: скорее под иным углом. Алим хорошо знал таковое ощущение. Жизнь может перетасовать людей по-разному, но есть неизменные вещи. Бывает стержень, который из человека не вытащишь. Крепче позвоночника сидит.

— …ты начнёшь про Гайю, верно?

Ангус расхохотался. Медовые волосы соскользнули с плеч и угодили в блюдо перед гвендлом. Он хотел хлопнуть товарища по плечу, но не дотянулся: слишком широкий стол.

— А то! Вот как пить дать: наш дооорогой Регендорф представляет себя на турнире. И эту Гайю, которая… э-хе-хе, повязывает ленточку на копьё, если вы, хм, понимаете, о чём речь. Вот я живо представляю!

Регендорф обиделся не меньше, чем прежде — Бенедикт. Однако и не больше.

— А хоть и повяжет! Я повторю вещь, которую каждому из вас, исключая любезного Алима, уже не раз говорил. Можно отобрать у человека титул — однако рыцарство отобрать нельзя. Тебе, Ангус, это понять трудно. Я рыцарь по праву рождения, я рыцарь по воспитанию. Рыцарем же я умру под этим знаменем. Как бы ты над рыцарством ни потешался.

— Вот глядите, Алим… — сказал Люлья. — Этот болтун знает, над кем под хмелёк смеяться. Один, сами видите, человек божий, а другой вовсе рыцарь. Даже в задницу его не пошлют! А вот я бы ему в рыло дал. По-дружески. Что, Ангус? Надо мной-то пошутишь?

Ангус словно и правда хотел сказать Люлье что-то, но быстро передумал. Алима это немного расстроило: наверняка Рамон Люлья намекал как раз на то, что юноша хотел о нём узнать. Ангус заговорил совсем о другом.

— Вот вы говорите: рыцарство…

— Мы говорим?

— Ну ладно, я говорю. Имею право! Батя-то был арнвейдом клана. Ничем не хуже рыцаря.

Хоть они с капитаном были одного племени — даже со стороны ясно виделось, насколько Ангус ближе к своей природе, чем Шеймус.

— Ну и что нам до старика Фейна? — возразил Люлья. — Ты-то никакой не арн… как его там. Вейд.

— Да и насрать. Мне плащ дороже.

— Так, вот давайте-ка и выпьем за это. — наконец вмешался капитан. — А то ведёте себя как… не знаю кто. Алим, вы уж не судите моих офицеров строго. Как видите, под моим знаменем очень разные люди. Каждый мне дорог, каждого я высоко ценю. Но это как если запрячь в одну повозку коня, мула, быка и верблюда. Тяжко такой управлять.

— Ааа сейчас начнём выяснять, кто из нас мул! — воскликнул Ангус.

— Вот тебя им и назначу, если будешь нести ерунду. Уймитесь! Мало тем для застольной беседы?

Разговор вскоре свернул к теме военного опыта: словоохотливый Ангус начал расспрашивать Алима о впечатления от войны — свежих, чего не сказать о давно привыкших к этому делу командирах. Юноша от беседы не уклонился: в конце концов, таков наказ отца, хотя рассказывать было особо нечего. Алим сражался, но совсем не так, как наёмники. На коне, в окружении защищавших его воинов отца. Вроде и убивал, да толком не видел, кого и как.

— Вот я в первом бою обосрался. — неожиданно заявил Люлья. — Я серьёзно. Живот скрутило лихо со страху… и привет. Забирался на стену с полными подштанниками дерьма, ещё и на парней снизу капало. Ржали потом всю ночь над этим. А сержант сказал: можешь обосраться, главное — победа.

— Что-то я раньше этой истории не слышал. — заявил Ангус.

— Так я и не рассказывал.

— Тридцать лет не рассказывал? Ха! Не ведитесь, Алим! Есть такая присказка: «врёт как балеарец». Рамон для вас только что эту историю выдумал!

— Ну валяй, расскажи свою, а мы послушаем.

— Нечего рассказать. Не помню я первый бой.

— А я молюсь Творцу Небесному, чтобы он никогда не послал мне таких воспоминаний. — сказал Бенедикт.

— Ну а вы, капитан? Вы помните свой первый бой?

Ангус присвистнул. Регендорф откинулся на спинку кресла, отстранившись. Бенедик осенил себя крестным знаком ульмисийского бога. Рамон Люлья немедленно выпил. Похоже, Алим задал вопрос, тянущий за собой какую-то не очень весёлую беседу.

Но капитан как раз напился достаточно для неё. Он почесал щёку, задумчиво поглядел в пустую рюмку и отставил её прочь, вместо того потянувшись за кубком с вином. В бесцветных глазах что-то на мгновение блеснуло, впалые щёки надулись.

—