Так бывает с героями, верно. Но я-то никакой не герой. Перед вами самый обычный солдат, простой человек откуда-то из середины. Как я получил всё, чем обладаю? Дар с небес? Это было предначертано? Чушь! Всё, что я собой представляю, зиждется исключительно на моей собственной силе воли. Возжелал — и стало так. Я самодостаточен без поклонения кому-то, потому что сам себя сотворил. И вы бы знали, из какого дерьма…

Капитан приложил два пальца ко лбу.

— Все победы рождаются здесь: просто одни люди живут, чтобы победить, а другие нет. Любые цели можно бросить в сильную волю, как семена в плодородную землю — и они прорастут! Вы спрашиваете о вере. Вера! Если я во что-то и верю, Алим, то только в одно: никто не обязан умирать тем, кем родился. Запомните эту мысль.

— Это мудрые слова, капитан. Я запомню.

Интересно, кем ему самому предстояло умереть?

— Мы тут все из середины… — послышалось со стороны.

— Ага. Из тех, кто и не сдох, и не сбежал.

Кроме капитана с Алимом в этом небольшом зале, расположенном на третьем этаже гостевого дворца, сидели ещё четверо. Ангус, Иоганн Клаус тер Регендорф, Бенедикт и Рамон Люлья — все лейтенанты отряда. Эти люди производили на юношу совершенно разное впечатление.

С Ангусом всё было более-менее понятно. Здоровенный красавец с завидной шевелюрой, вечно улыбающийся и смеющийся — прямо-таки типаж из легенд: кто-то подобный всегда бывал подле главного героя мифа. Это был человек простой, по-своему симпатичный — но, конечно же, сугубо человек войны. Невозможно было представить Ангуса занимающимся чем-то другим.

Прямо как самого капитана. Только вот Ангус неизменно улыбался в лицо непростой судьбе — а о капитане Алим так не сказал бы.

Люлья тоже на первый взгляд казался понятным. Его чёрная борода местами успела заметно поседеть: Рамон был постарше Ангуса с Шеймусом, хотя и моложе совсем пожилого Бенедикта. Этот Люлья — словно обратная сторона монеты, на аверсе которой Ангус: был всегда немногословен, смур, говорил грубо. Однако в простом и суровом образе балеарского лейтенаната то и дело проглядывалась некая тонкая деталь. Нюанс, суть которого упорно ускользал от Алима. Что-то с Люльей было не так… что-то. Имелся какой-то полупрозрачный штрих. Юноша давно ломал голову над этой загадкой.

— Ну… не уверен насчёт «все». — сказал Люлья. — Вот Бенедикт, например. Можно о нём так сказать? Как сам думаешь, Бенедикт? Ты из середины?

Интересно: Люлья тоже участвовал двадцать лет назад в битве на Бахадосском поле, последнем сражении Великой войны? Как Шеймус и Ангус? Судя по всему, да. В этом контексте Алим очень хорошо понимал, что значит «люди середины». Многие в тот день трусливо сбежали, многие героически погибли.

А за этим столом сидели пошедшие третьим путём.

Банедикт был стар, весьма полон, и не только странные речи до сих пор выдавали в нём бывшего священника. Алим примечал в толстяке нечто особенное, присущее лишь таким людям. Конечно, Бенедикт служил не Иаму — а богу, которого почитали в Ульмисе. Творцу Небесному. Но это не важно. Всякие люди, соприкасающиеся с божественным, чем-то отличаются от прочих.

Бенедикт напился сильнее всех. Он уже несколько раз пролил вино на свою седую бородищу, напоминающую огромную лопату. Вопрос, кажется, остался не вполне понят. По крайней мере, слова священника не показались Алиму сколь-нибудь с тем вопросом связанными:

— Я, друг мой, хожу на свету верою, но не видением.

— Хорошенькая вера! — усмехнулся Ангус.

Алим знал, что Ангус почитает иных богов, богов своего древнего народа. Разумеется, знал это и Бенедикт — но всё равно немного нахмурился.

— Что же, Ангус, не так с моей верой?

— Да пустяки…

— Нет уж, друг мой: объясни, будь добр.

Кажется, Ангус пожалел о своих словах. Едва ли он хотел обидеть друга: ляпнул что-то спьяну, не подумав. Он мог просто извиниться. Алим подумал, что этого не случилось как раз из-за него: не хотел Ангус при постороннем показать слабость.

— Бенедикт, мы ведь оба твою историю знаем. И все остальные здесь знают… ну может, кроме Алима. Ты понял, о чём я.

Если прежде Бенедикт только нахмурился, то теперь от образа добродушного толстого старика следа не осталось.

— Не понял!.. Объясни-ка, дорогой!

— Не горячись. — Регендорф коснулся его плеча.

— Сам не горячись! Я хочу понять, что не так с моей верой и моей историей. Пускай объяснит!

— Да Ангус просто нажрался и херню порет. — буркнул Люлья. — Целый день такого не было, и вот снова!

— А я разве не нажрался? А ты? Но я ни о чьей вере ничего не говорю! Ни словечка не сказал про лесных язычников! Ангус — большой мальчик. Сколько лет знакомы. Сам объяснит! К чему это ты, Ангус?!

Капитан в случайную перепалку не вмешивался.

— Ладно-ладно, сдаюсь! — Ангус поднял раскрытые ладони. — Объясню: ты сказал, что ходишь верой, а не видением, так? А я имел в виду, что странно оно выходит: вера привела тебя в клетку, что ли?

— Да! — воскликнул Бенедикт. — Именно вера! И за девять лет в этой клетке Творец Небесный открыл мне многое. Он пояснил, что порох звучит громче самых мудрых и искренних слов. Что пуля — лучшая проповедь Его. И если я сохраню истинный крест в одной руке — придёт человек, который вложит в другую оружие!

— Етить, вот это проповедь…

— Рамон, не наливай ему больше!

— Но ведь я говорю истину! Именно так всё и вышло! Да, капитан?

О присутствии за столом Шеймуса все будто ненадолго забыли — но теперь каждый смотрел на него. Капитан ответил не сразу.

— Ты единственный на свете, должно быть, кто встречу со мной считает делом доброго бога.

Все громко рассмеялись. Напряжение в один миг схлынуло.

Бенедикт лукавил, конечно — как положено священнику. Алим знал: старик и до встречи с капитаном прекрасно знал, как обращаться с оружием. Пути войны сначала привели его к служению божеству, а потом, через годы в клетке — к чему-то среднему.

В этом смысле он тоже стал человеком середины.

— А вот взять ашаринов. — Ангус плеснул себе ещё вина и наклонился к Алиму. — Вот вы, вы про них сказать могёте, я уверен. Они ж в вашего этого Иама не веруют. Молятся нынче под стенами своему божку, да вроде без толку. Но было же