— Хорошо… бухарское письмо, однако, правдиво… Надо напечатать в европейских газетах… Мир должен знать…

Мунши прочел вслух еще одно письмо. У присутствующих оно вызвало вздохи.

«Юношество в Советском Туркестане от советских учебников впадает в неверие и соблазны, — писали из Бухары. — Надо в Индии построить медресе, собрать в подходящем месте мудрых толкователей корана и послать к ним на выучку молодых людей, дабы воспитать их в ненависти к Советам».

— Время войны и смут… сейчас… — выдавил из себя Сеид Алимхан. — Нет денег. Нечего зариться на золото из моего кошелька… Нет у меня золота… Все враки… Сабля, ружье, наган сегодня нужнее. Медресе потом.

Читка остальных писем вызвала приступ поистине царственного гнева. Очень почтенные духовные лица Чарджоу, Каршей и еще многих городов жаловались, ныли и, словно сговорившись, просили золота. С минуту ошеломленный Сеид Алимхан молчал. Что, сговорились они там в Бухаре?

— Золота захотелось! Слепень лезет лошади под хвост… Пусть отсохнет рука писавшего!.. Поломается калам!.. Распустились… Зажиревший жеребец сбивается с пути… Не выйдет… Господин мунши, что еще?

Главный мунши представил длинный список мударрисов, назначавшихся в города бывшего Бухарского эмирата. Сеид Алимхан справедливо считал духовенство своей опорой и потому долго раздумывал над каждым именем. Некоторых он отвергал сразу же:

— Не годен: мозгов не хватает… Слабый… не годится. Надо когти ярости держать всегда наточенными… В каждой мечети завести списки «актива», когда придем, железной рукой покараем.

Он, прижимая руку к груди, показывал, что человек с железной рукой именно он и есть.

Тем временем мулла Ибадулла Муфти подсунул фетву о назначении мутаваллиев. Эти грозные блюстители исламской нравственности в городах исламского мира с установлением Советской власти в Бухаре сгинули в небытие. Кто теперь помнил, как на улицах и в махаллях ловили горожан и наказывали палками за несоблюдение поста «рузы», за непосещение мечетей.

— Конечно, э, времена не те, — зашепелявил своими расшлепанными губищами мулла Ибадулла Муфти. — Пока светлейший эмир пребывает в изгнании, нравы, э, испортились. Ислам пришел в состояние трудностей. Палки не годятся, хитростью надо убеждать. Снискать доверие, э, убеждать в пользе «рузы», «сунната», упрашивать вернуть верующим мечети, вакуфы. Мутавалли должны помогать тем коммунистам, кто тайно придерживается ислама. В споры с советскими не вступать. Сеять тихонько семена ненависти. Но ежели женщина откроет лицо или вздумает спать с кяфиром, пусть ей жизни не дадут.

Алимхан перебил:

— Проницательного одного-двух пошлите в Самарканд… Ташкент… Пусть потрутся среди стихотворцев там, писак, у кого еще мусульманская совесть не померкла… А то журнал «Муштум» порочит почтенных лиц… из духовенства… Еще газетка бухарская, как ее…

— «Азад Бухара»… — подсказал кто-то.

— Именно… Там всякое богохульство и неподобие про духовных.

— И в других газетах, вроде кокандской «Янги Фергана». Там редактор и писатель безбожник… и в Самарканде «Ленин Юлы»…

— Не смейте… э… произносить это имя! — завизжал мулла Ибадулла Муфти и начал вдруг подпрыгивать, сидя на месте, надвигаясь многопудовым кулем на сидевшего почти рядом доктора Бадму. — Нечестивец ты, э, язычник ты! Идолопоклонник ты! Зачем здесь слушаешь? Э! Уходи!

Напирал Ибадулла яростно, брызгая слюной из черного провала рта. Вытаращенными глазами, угрожающими гримасами он мог напугать. Но на деревянном лице тибетского доктора ни один мускул не шевельнулся. Прозрачные серые глаза не отразили ни малого движения души. Они просто не замечали бесноватого, хотя толстые кулаки его вертелись в угрожающей близости от лица.

Присутствующие на эмирском «диване» даже шеи вытянули, бороды вперед выставили, дремоту скинули. Что-то скажет эмир: ведь этот приехавший неведомо откуда тибетский язычник, буддист сделался визирем его сердца и разума. Без его совета Сеид Алимхан и шага сейчас не делает. Каково же любимчику мулле Ибадулле Муфти? Неужто начинается настоящая драка и нарушится благопристойнейшая тишина в покоях Кала-и-Фатту? Уж мулла Ибадулла Муфти не отступится, коли начал.

Зависть и ревность с той поры, как странствующий монах из Тибета сделался лейб-медиком эмира, «разодрала грудь мулле Ибадулле Муфти, ушла в землю и разъедала корни». Духовник раскачивался и стонал: «Оказался бы мед, а муха и из Багдада прилетит». Переживал возвышение Бадмы мулла Ибадулла Муфти особенно тяжело потому, что единственный при дворе Кала-и-Фатту искренне верил в свое происхождение от пророка. А если учесть, что с появлением Бадмы эмир забросил дела веры, то есть повседневное руководство агентурой Бухарского центра в Советском Туркестане, то вполне понятна будет ярость духовника и первого советника Сеида Алимхана.

Издревле считалось, что «бухарцы выдумали звезды». Но таинственные жители тибетского нагорья выдумали нечто посильнее. Эмира одолевали нуднейшие недуги. Сколько ни взирай на звезды, лицезрением их не исцелишься. От тибетских же снадобий Сеид Алимхан почувствовал облегчение. А когда тебе помогают лекарства, ты склонен слушать и такие советы, которые отношения к болезням не имеют. Круглая голова муллы Ибадуллы Муфти раскалывалась от мыслей.

Но сегодня скандала не получилось, даже самого маленького. Тибетские глаза Бадмы не замутились, не потеряли своей прозрачности. И сказать он ни слова не пожелал, не соблаговолил. Разве упадет небо, когда залает пес?

Кто способен читать в сердце колдуна? Все знали, что Бадма колдун.

Мулла Ибадулла отполз, вздымая из ковра пыль. И так пятился, пока не дополз до своего места. Все поняли, тибетский врач опирается спиной на гору. «Поистине цари и врачи — два непонятных сословия: они никому не повиновались и не повинуются».

Мудрое изречение это произнес восседавший с величественным видом Сахиб Джелял. Участники «дивана» согласно качнули головами. Сахиб Джелял — тоже звезда первой величины в созвездии вельмож, и хоть его сияние не лечит, но он весьма заслуженный человек. Сколько раз он уже бесстрашно и смело ездил в Бухару и всегда возвращался благополучно. Даже ревностные деятели Бухарского центра, одержимые мюриды, такие, как головорез Салах-бий, или отчаянный, ищущий мученического венца Азам-ходжа, или рыжая лиса Мир Патта-бек, или ни на грош не ценящий ни свою, ни чужие жизни, шалый, полубезумный Абдулла, — хоть тоже уже не раз побывали тайком в Бухаре, но и они не смели перечить Сахибу Джелялу и почтительно внимали его словам.

И не сказывалось ли то, что завистники в Кала-и-Фатту прозвали «пловом Сахиба». Действительно, хлебосольный, широкой души Сахиб Джелял внес в кликушески-монашеское, мрачно-аскетическое, тревожное настроение в Кала-и-Фатту дух живости. Он чуть ли не каждодневно устраивал в отведенной ему обширной михманхане с отдельным двором — патио — богатое угощение. Гостям подносили не только плов, который готовился так вкусно, с такими мастерскими ухищрениями, что даже иной раз эмир отказывался от своей излюбленной шурпы из целого барана