выследившего дичь в джунглях.

Как порой пустяковое обстоятельство может выдать истинную природу человека. Только что Сахиб Джелял видел раздобревшего на сливках и пловах, нежившегося на шелковых курпачах, избалованного, боявшегося дуновения малейшего сквозняка восточного князька, доживавшего свои дни в изгнании. От неприятных новостей, привезенных из Пешавера, эмир совсем было по-бабски разнюнился, вконец раскис, ослабел.

А тут — и по спине Сахиба Джеляла заструился холодок — к дереву крался, готовясь к прыжку, сам Чингисхан, каким запечатлели его средневековые миниатюры. Жажда истребления, убийства горела в черных глазах Сеида Алимхана, и всё лицо его подергивалось в приступе охотничьей страсти.

Можно ли так ошибаться? Да он совсем другой, он свирепый, берегись!

А сорока? Что ж, сорока вела себя непринужденно. Ей и дела не было, что в этом дворике повелитель Бухары принимал самых почетных деятелей стран Востока и Запада, решал дела, касавшиеся судеб миллионов людей. Сорока стрекотала, вертела своей черной, изящной головкой светской сплетницы и продолжала отчаянно и оглушительно злословить. Всё дичее делался взгляд Сеида Алимхана, всё судорожнее сжимал оружие мести в своей руке, которая медленно-медленно заносилась назад и вверх.

Сорока ничего не боялась. Да и где это видано, чтобы вертлявая птица могла опасаться неуклюжего, неловкого двуногого. И сорока продолжала крутить своей головкой так, что бусинки ее глаз поблескивали задорно и вызывающе, а из клюва вырывалось всё более громкое верещание, которое нельзя было истолковать иначе, как ругань в адрес кравшегося к деревцу человека.

Кто мог вообразить, что их высочество эмир вздумает срывать свое раздражение мирового, так сказать, масштаба на какой-те задиристой пичужке.

Р-р-раз! Молниеносно рука распрямилась. С точностью пращи ком глины сшиб с дерева сороку. Стрекотание оборвалось.

«О-омин обло!» — молитвенным жестом Алимхан провел ладонями по сразу же побелевшим щекам и вороной бородке. Удовлетворенный, спокойный, направился он к тахте, даже не удостоив взглядом трепыхавшуюся на земле птицу, на кипенно белой грудке которой выступило кровавое пятнышко. Враг повержен в прах!

«Вот какие мы!» — говорила осанка эмира. Он ждал славословий. И похвалы последовали, но не от Сахиба Джеляла, а от Начальника Дверей, который, оказывается, подглядывал и подслушивал, сидя на корточках за калиткой, и теперь почтительным возгласом выдал свое присутствие. Эмир нахмурился, показывая, что он недоволен. Но лучше заслужить от повелителя «Рохля ты!», нежели воздержаться от восторгов, когда дело касается охотничьих успехов их высочества. Начальник Дверей знал слабость своего хозяина и повелителя.

Что ж, Начальник Дверей заслужил еще большую благосклонность Алимхана, а господин Сахиб Джелял имел возможность еще и еще раз убедиться, что Алимхан вовсе не такой безобидный тюфяк, за какового себя выдает в глазах всего света.

Ну, а Сахиб Джелял совсем не глупая сорока. Во всяком случае, Алимхан раскрылся. И вовремя. Не прилети во дворик птица, бог знает, на ком бы эмир сорвал свою досаду, вызванную возражениями. А кто любит, когда ему перечат.

После утреннего намаза эмир пригласил «своего драгоценного друга и советника» к себе в интимный, полный зелени и запаха райхона, дворик, чтобы побеседовать за чаем и посоветоваться. Результаты поездки Сахиба Джеляла были, прямо сказать, обескураживающие.

Едва они переломили лепешки и выпили по пиале ширчар, Алимхан забубнил, не сводя своих угольно-черных глаз с лица собеседника:

— Значит… не хотят инглизы-собаки… не желают… Так… Что будем делать… а?..

— Я говорил уже: инглизы говорят — давайте золото, много золота. Вкладывайте капиталы. — Он сделал паузу и следил за помрачневшим лицом Алимхана. — Платите, говорят, за оружие и снаряжение. Иначе инглизы не будут иметь дело с вами, с эмиром.

— Но джихад!.. Непременная обязанность мусульманина… особенно против безбожников большевиков… Вы толком не объяснили, не доказали инглизам… Сами не убеждены, наверно. Некоторые держат руку Советов… Сами инглизы торгуют с Внешторгом… Не хотят джихада… Ведь каждый правоверный обязан идти в джихад. Я так хочу!..

В своем раздражении Алимхан уже не сдерживался, и голос его все время срывался.

Своим ответом Сахиб Джелял показал, что он отлично понял заднюю мысль эмира:

— Конечно, джихад оправдан, когда в нем есть необходимость. К примеру говоря, в случае нападения на мусульманские народы европейских завоевателей. Однако сейчас джихад готовится против бухарцев и туркестанцев, а они в большинстве — мусульмане. Проливать кровь мусульман нельзя.

Ни одним словом Сахиб Джелял не напоминал больше о золоте… Алимхан обрадовался и перевел разговор в богословский спор. Он припомнил слова корана: «Мусульманин может сражаться против мусульман, если жизнь его и имущество подвергают опасности». А имущество его, эмира, и даже жизнь подвергаются опасности уже скоро десять лет.

— Джихад! Джихад! Инглизам надо доказать… великое дело, объяснить… Там, в Бухаре… всюду в Туркестане вполне назрело… подготовлено… Наши лазутчики в благословенных наших владениях… Радостные встречи… Верноподданные полны преданности нам — преемнику первых халифов… Сотни тысяч верных мюридов день и ночь возносят моления о нашем возвращении… ждут… Готовы поднять знамя джихада… весь народ с нами… а?.. Не правда ли?.. а?..

Руки Алимхан сложил на животе, готовый выслушивать славословия, проливающие бальзам на сердечные раны. Но Сахиб Джелял хоть и проливал обильный бальзам, но такой, который быстро набил оскомину.

«Да, действительно, во многих местах Туркестана идет борьба, которую можно назвать джихадом. Но джихад выражается в убийствах из-за угла. Газии эмира убивают дехкан, засевающих хлопок, хотя знают, что посевы хлопчатника дело выгодное. Даже в ташкентской газете писали, что в Хорезме баи грозили карами всем, кто вздумает сеять хлопок. Дехкане сказали „хоп“, разошлись по курганчам и… приступили к севу хлопка. Не побоялись угроз…»

— Тогда в Хазараспе ишан Матъякуб, — продолжал Сахиб Джелял, — начал нападать со своими людьми по ночам на дома работников сельсовета, чинить насилия, убийства.

— Матъякуб! — обрадовался Алимхан. — Славный газий! Ревностный мусульманин!

— Этот ревностный газий до того всем поперек горла острой костью встал, что сами дехкане помогли его изловить.

— Арестовали?

— Вор, носящий имя «Смерть», утащил драгоценности из сокровищницы его тела.

— Убили? — испугался эмир.

— Да, повадился волк в отару, там и голову оставил.

— Но зато в Янги-Арыке — вчера пришло письмо — убили Саида Камала, батрака. Подлец назвал имена почтенных баев… сокрыли земли и отары… от советских властей.

Захлебываясь слюной, Алимхан с наслаждением рассказывал о том, что близ Гиждувана убили трех женщин, посмевших уговорить мужей вступить в колхоз. В Карши подожгли большевистскую школу. В кишлаке Ялмата, что под Ташкентом, посланцы эмира распространяли слух о начинающейся войне с Англией, и дехкане вернули баю Шаабдурасулю сорок восемь танапов забранной у него во время земреформы земли. Имамы мечетей повсюду грозят беднякам