в гостях, даже смотреть на женщин с открытыми лицами, и потому, следует полагать, что он не счел возможным делать какие-либо умозаключения. Мало ли приходится наблюдать распущенность нравов в домах недостойных хулителей веры истинной — инглизов.

Шумный, долгий, с обильными возлияниями обед заканчивался.

Проводив гостей, мистер Эбенезер, насвистывая, грузно припадая на ногу — подагра разыгралась от всех этих событий, — поднялся по белым ступенькам парадного широкого крыльца. И вдруг вспомнил: «Список!»

Так ни генерал, ни Пир Карам-шах не заговорили о рассеянности, не пошутили.

А вдруг это не шутка.

Он бросился через вестибюль и распахнул двери кабинета. В комнате стоял сумрак, но на темном бюваре белело что-то. Лихорадочно чиркнув спичкой, мистер Эбенезер зажег лампу.

Слегка помятый, со следами свежих перегибов, оставшихся после того, как Пир Карам-шах разворачивал лист, на письменном столе лежал тот самый лист бумаги с именами клиентов, цифрами выплат и словами пароля. Устало облокотившись на настольное стекло, мистер Эбенезер долго сидел не шевелясь. Он совсем забыл про посольство бухарского эмира. Приезд генерала, бесконечные разговоры о высокой политике поглотили все внимание хозяина бунгало. А ведь Сахиб Джелял, почтительно и с достоинством приветствовавший его в вестибюле, как всегда, был в окружении сопровождающих его эмирских вельмож и своих диких белуджей, заполнивших шумом и суетой бунгало. На них мистер Эбенезер и не взглянул даже — всякие там туземцы! Но сейчас в подсознании возникла среди лиц, чалм, бород промелькнувшая не то в гостиной, не то в коридоре, ведшем в кабинет, донельзя знакомая одутловатая физиономия того самого женевского йога, или инженера, или… вообще подозрительной личности… Неужели он обознался!

За столом на обеде из всего посольства присутствовал один Сахиб Джелял. Он произнес остроумный спич и пил что-то из бокала. Его свиту и воинственную челядь кормили на открытом айване, поближе к кухне. Но пил ли Сахиб Джелял в Белой гостиной кофе после обеда, мистер Эбенезер не припомнил. Очень уж господин генерал усердно подливал в рюмки крепчайший бренди и себе, и хозяину.

Постанывая от головной боли, мистер Эбенезер допрашивал на рассвете сикха дворецкого. Удалось выяснить, что господин бухарский «раджа» со всей своей свитой сразу же после обеда отбыл из Пешавера. Выглядел отъезд вполне естественно, потому что переговоры с Англо-Индийским департаментом были завершены еще накануне, и господин Джелял спешил возвратиться в Кала-и-Фатту с докладом своему повелителю.

И, конечно, усматривать какую бы то ни было связь между временным исчезновением списка клиентов и кем-либо из членов бухарского посольства не имелось прямых оснований.

Дворецкий сикх помнил йога и даже знал его по имени — Молиар. Он, оказывается, помогал дворецкому до и во время обеда и, вполне естественно, бегал по всему бунгало. Очень предупредительный и обходительный господин Молиар. В кабинет сахиба ему не за чем было заходить. Правда, в кабинете стояли корзины с фруктами, но дворецкий самолично подавал их гостям.

КАРАКУЛЬ

Имеющий двух жен не нуждается в собаке.

Узбекская пословица

Один горшок упрекает другой за то, что у него дно снаружи почернело.

Белуджская поговорка

Утро началось неприятной приметой. Прямо над постелью висел паук. Не то чтоб он имел угрожающий или отвратительный вид. Просто обыкновенный паук, паучишко.

Но со времени, когда Алимхан взял в жены француженку Люси д'Арвье, он запомнил, что увидеть паука утром — значит к печали, к неприятности — matin chagrin. Иное дело паук в полдень. Это к хорошему аппетиту. А вечером пауки сулят надежду.

Паук с утра потянул за своей паутиной неприятности. В спальню эмира заявилась, не спросившись, хохотушка Амина, молоденькая хотанка — «статс-дама» госпожи Бош-хатын. И не потому огорчился Алимхан, что увидел быстроглазую Амину у своего ложа. В старинной тюркской поэме про хотанку написано: «У нее на нежной белой груди два белых снежных холма». Но даже хотанская прелестница в роли вестника Бош-хатын не доставляет радости.

Слегка пнув в бок разомлевшую в утреннем сне юную Резван и проворчав: «Прикрылась бы, что ли…» — Алимхан, кряхтя, поднялся, сгреб с резного столика четки и, позевывая, поплелся за вестницей неприятностей. Да и что можно было ждать от Бош-хатын, пусть «первой», пусть «главной», когда с ней уже прожив четверть века.

Сумрачно проскрипел, едва переступив порог:

— Не приближаюсь к вам. Еще не совершил омовения и… утренней молитвы…

Хоть в этом он поставит на место настырную супругу, которая изрядно мешала жить, но без которой он не мог жить.

Он старался не смотреть на Бош-хатын. Ему претил вид ее оголенных, похожих на желтое тесто рук, ее раскрашенных, несмотря на утренний час, щек с нездоровой припухлостью, ее отекших щиколоток, высовывающихся из иштон.

— Так-то лучше, — проворчала Бош-хатын. — Не к чему нам в барабан бить.

Поискав глазами, куда бы сесть, Алимхан встретился взглядом с ухмыляющейся Аминой. Она кокетливо поводила плечами, жалостливой гримаской соболезнуя эмиру. Хотанка совсем была не против, чтобы он обратил на нее внимание. Желание поднялось в нем, и он плохо слышал, что ему говорила Бош-хатын. А она, заметив его рассеянность, повысила голос.

Бош-хатын требовала:

— Вам толковать — что двери, что ослу. Прикажите конокраду, разбойнику сейчас же убраться из степей Каттагана-Ханабада. И чтоб его духу там не было! Чтоб он со своими погаными локайцами убрался оттуда!

— Однако, ханум… — встопорщился Сеид Алимхан, — наш слуга… Ибрагимбек… главнокомандующий… наша опора и защита в Ханабаде-Каттагане собирает… готовит силы… откармливает в степи табуны боевых коней…

Говорил Алимхан с досадой, лишь бы отвязаться. Он оценивающе прикидывал, мусоля взглядом тесно обтянутую шелками фигурку хотанки.

— Вы меня не слушаете! — бушевала Бош-хатын. — Наплевала я на ибрагимовских одров… — Она выразилась покрепче, так как вообще не сдерживала свой язык. — Какое мне дело до ишачьей кавалерии Ибрагима! Что мне до самого Ибрагима! А вы — у вас уже иней в бороде! Здесь в Кала-и-Фатту валяетесь со своими шлюхами, глотаете опий, курите гашиш, а там происходит неподобное.

— Что происходит? — встрепенулся Алимхан, с трудом отрываясь от созерцания прелестной хотанки. — Что происходит в Афганском Туркестане?..

Тут Бош-хатын слегка растрепала себе волосы и завопила:

— Разорение! Караул! Он довел меня до нищеты! Я пойду завтра к мазару с тыквянкой и попрошу: «Один мири! На бедность ханше Бухары, один мири!» Позор на голову! Не может жену содержать, эмир, — скажут честные люди. Вынудил свою Бош-хатын выпрашивать кусочек лепешки.

Вспомнив паука, Алимхан попытался выпутаться и узнать, почему Ибрагимбек мог вынудить его Бош-хатын просить милостыню.

— Однако… — заныл он, — локайцы же исламские