Шрифт:
Закладка:
Протопопов различает два периода творчества Лескова: первый — 1860-е годы и роман «Некуда» («полемический памфлет, внушенный недобрым чувством и исполненный без особого такта и вкуса» [275]), и второй — 1880-е годы («небольшие, но многочисленные моральные сказания, новеллы и притчи, совершенно чуждые какой бы то ни было злобы дня» [268]). «Больная душа писателя приблизилась к полному исцелению», — пишет критик. Последние вещи Лескова проповедуют «мораль евангелия, но евангелия, прочтенного не затуманенными глазами, усвоенного не по его букве, а по его любвеобильному духу. Где любовь, там и Бог, где добрые дела, там и правда, и истинная, не мертвая вера, где страдания, там и поприще для деятельности — вот сущность этой морали, которую так легко понять и так трудно усвоить» (276).
Прочитав статью, Лесков спрашивал у В.А. Гольцева, редактора «Русской мысли», адрес Протопопова и «как его зовут. Я хочу его поблагодарить» (Памяти Гольцева 1910: 251; частично перепечатано: Лесков XI: 767); 23 декабря он пишет М.А. Протопопову благодарственное письмо.
Благодарит Лесков своего критика прежде всего за «желание быть справедливым»; но замечает, что статье Протопопова «не достает историчности», т. е. способности понять путь писателя в связи с социальными и идейными обстоятельствами его времени: «Дворянские тенденции, церковная набожность, узкая национальность и государственность, слава страны и т. п. Во всем этом я вырос, и всё это мне часто казалось противно, но… я не видал «где истина»!» (Лесков XI: 508–509). Протопопов разбередил старую рану — роман «Некуда», и Лесков вновь пытается оправдаться, объяснить свое «искалеченное» цензурой и проклятое критикой произведение.
Я блуждал и воротился, и стал сам собою — тем, что я есмь, — пишет далее Лесков. — Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, — я всегда и везде был прям и искренен… Я просто заблуждался, — не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще — «не прочел хорошо евангелия». Вот, по-моему, как и в чем меня надо судить! Но Вы обо мне все-таки судили лучше всех прочих, до сих пор писавших. Все поносившие меня без пощады брали так же мелко и односторонне, как и хвалители. В Вашей критике есть трезвая правда и польза для меня самого (Там же).
А статью, по мнению писателя, нужно было бы назвать не «Больной талант», а «Трудный рост» (Там же)2.
Михаил Алексеевич Протопопов (1846–1915), характерный представитель «направленской» (по выражению Лескова) критики, был забыт еще при жизни. Но в первой половине 1890-х годов его имя было достаточно громким — в литературной жизни тех лет он занимал весьма заметное место. Он писал обо всех, и всегда его интересовали идеи. Если же он не обнаруживал определенных идей, то отказывал писателю в сколько-нибудь серьезном значении — так, в статье «Жертва безвременья. (Повести г. Антона Чехова)» (Русская мысль. 1892. № 6) он утверждал, что у Чехова «миросозерцания нет» (112). И Чехов своего отношения к критику не скрывал: «Протопопова я не люблю: это рассуждающий, тянущий жилы из своего мозга, иногда справедливый, но сухой и бессердечный человек. Лично я с ним не знаком и никогда его не видел; он писал обо мне часто, но я ни разу не читал. Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю — физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя3, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины и день мой бывает испорчен»4 (письмо к А.С. Суворину, 24 февраля 1893 года).
Нетенденциозного искусства Протопопов не признавал. Получив от В.А. Гольцева его книгу «Об искусстве. Критические заметки» (М., 1890), он писал автору 24 ноября 1890 года:
О, русская интеллигенция! О, славянское благодушие! Нам и в шею, и по спине, и по лбу, и по затылку, и по обеим щекам, а мы, приставивши к ушибленному лбу палец, спрашиваем: «что такое прекрасное?» Или еще лучше: «позволительна ли в искусстве тенденция?» Другими словами: позволительно ли кричать, когда тебя бьют? Разбойники «Русского Вестника» и мошенники «Московских Ведомостей» отвечают на вопрос: кричать нельзя, молчи, не пикни, терпи, а еще того лучше — лобзай десницу, украшающую твою физиономию фонарями. Это понятно и логично со стороны Петровского, Суворина и К°. Но каким образом вы, поймите — не Вы, а вы, т. е. Арсеньев, Скабичевский, Михайловский, Венгеров и Гольцев утверждаете, что иногда тенденция годится, а иногда не годится — этого я не понимаю. На луне она, может быть, совсем не нужна и там сытые люди, обнявшись, без всякой тенденции нюхают цветочки, но на земле, но у нас… Бог вам судья, господа… (Памяти Гольцева 1910:291)
Как показал в своих работах Б.М. Эйхенбаум, «направленская» критика не знала, что ей делать с Лесковым и Чеховым, «нарушавшими привычные для той эпохи идейные и художественные нормы» (Эйхенбаум 1969:347). И Лесков это тоже понимал. Он писал М.О. Меньшикову 27 мая 1893 года.: «Критика же во всё это время (186o-e-188o-e годы. — Л.С.) была силою не доброю, лукавою и пошлою, и не уясняла событий, а нагоняла «направлен скую тьму» или еще хуже, — держалась личных чувств к писателям. Протопопов (не знаю как Вы к нему относитесь) иногда старался стать выше этого и держался идейности. Это ему хвала, но он груб и не имеет Вашей гибкости ума и способности охватывать дело с разных его сторон» (ИРЛИ. 22574. CLVIII6.61. Л. и об.)5. Тем не менее Лесков (при всей его «нетерпя-чести», о которой писали все мемуаристы) был благодарен Протопопову. Не случайно (по-видимому, чувствуя эту благодарность и приязнь) 25 апреля 1894 года критик обратился к Лескову со следующим письмом:
Милостивый Государь Николай Семенович,
Я имею поводы думать, что Вы относитесь ко мне с непритворным доброжелательством. Ввиду этого мне вздумалось посоветоваться с Вами относительно кое каких литературно-практических вопросов, в которых я смыслю очень мало, но которые внезапно возымели для меня довольно большое
