лучшем случае жалеют. Он пережил им же сделанное. А беды и неустройства усугубляют раздражение по отношению к нему. Он этого не видит. Отсюда еще большая его драма. Его самонадеянность становится нелепой, даже смешной»[1266].

Термин «хаос» не был преувеличением. Партийные организации были в смятении; моральный дух в Советской армии и службах безопасности был на самом низком уровне; а министерства изо всех сил пытались осуществить калейдоскоп политических изменений. Власть в Центре осязаемо слабела на фоне настоящей рулетки новых назначений, поскольку Горбачев все больше смещался вправо. Его выбор Геннадия Янаева в качестве вице-президента, главы ВЦСПС и бывшего комсомольского лидера, стал еще одним зловещим признаком того, как идут дела. Нервный, заядлый курильщик и, по мнению многих людей, откровенно вульгарный Янаев вызывал глубокую неприязнь у советской интеллигенции. Но, с точки зрения Горбачева, Янаев, по крайней мере, не оттягивал бы на себя внимания общества. Советский лидер продавил это назначение на съезде в конце декабря, вопреки желанию многих депутатов[1267].

Вдобавок ко всему, премьер-министр Рыжков на Рождество перенес сердечный приступ, так что Горбачеву также нужно было и ему искать замену. К огорчению Черняева, его босс обошел стороной все имена, предложенные его советниками, включая мэра Ленинграда Анатолия Собчака, способного и опытного реформатора, который мог бы уравновесить Ельцина. Вместо этого Горбачев сделал ставку на Валентина Павлова – толстяка министра финансов, который был непопулярен среди советской общественности и не был высоко оценен иностранными послами как экономист. Джек Мэтлок считал его «высокомерным» и «взбалмошным». У него «не было ни статуса, ни способностей быть эффективным главой правительства, особенно в смутные времена», что уже было видно по его плохому послужному списку в борьбе с финансовым кризисом в СССР. А теперь Павлов даже утверждал, что советская инфляция не была следствием обвала рубля, вызванного политикой печатания банкнот в 1990 г. для финансирования растущего бюджетного дефицита, обвинив вместо этого иностранные банки в преднамеренном наводнении СССР деньгами с целью свержения его правительства. Оставалось невыясненным, как эта точка зрения могла сочетаться с неустанной политикой Горбачева по привлечению западной финансовой помощи, чтобы помочь превратить Советский Союз с страну с рыночной экономикой[1268]. Внешняя политика и внутренняя политика явно развивались в разных направлениях. Но благодаря Горбачеву Павлов – заклятый противник программы «500 дней» – теперь имел положение и власть для реализации своей недоделанной консервативной версии рыночной реформы.

В международных делах, которые когда-то были сильной стороной Горбачева, он теперь тоже казался сбитым с толку – почти плывущим по течению. 7 января Черняев отметил: «М.С. уже ни во что не вдумывается по внешней политике. Занят “структурами” и “мелкими поделками” – беседами то с одним, то с другим, кого навяжут: то Бронфмана примет, то японских парламентариев, то еще кого-нибудь. Не готовится ни к чему. Говорит в десятый раз одно и то же. А между тем надвигается уже сухопутная Персидская война. С нашей стороны ничего не делается»[1269].

Внутри СССР также нарастали сомнения в том, состоится ли саммит сверхдержав в феврале. А Горбачев, все чаще раздражавшийся, медлил с официальным назначением нового министра иностранных дел. «Михаил Сергеевич, – прямо сказал ему Черняев, – надо решать с Шеварднадзе. Бесхозяйственное ведомство самое опасное». Но, как выразился помощник Андрей Грачев, «даже “стратегические резервы” горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения. То, что раньше достигалось легко, играючи, перестало получаться. Все валилось из рук»[1270]. Шесть лет на вершине, в самую бурную эпоху послевоенной советской истории, несомненно, дали о себе знать.

Это стало совершенно ясно, когда Горбачев позвонил Бушу 11 января – через два дня после провала переговоров Бейкера с министром иностранных дел Ирака Азизом и всего за четыре дня до истечения крайнего срока ультиматума ООН по Кувейту. И все же Горбачев еще притворялся, что может играть роль миротворца, утверждая, что у Саддама «просматривается готовность прислушаться к мнению Москвы… По существу, он просит у нас совета». В ответ на это Буш просто повторил крайний срок – 15 января: «Мы не можем позволить ему противостоять мнению остального мира». Не произвело на президента США впечатления и бахвальство Горбачева по поводу экономики: «Мы, наконец, имеем бюджет… Бюджет принимается постатейно, и уже утверждено 20 статей. Верховный Совет сократил военные расходы на 2 миллиарда по сравнению с первоначально намеченными. Так что я могу сообщить, что мы разоружаемся». Ответом Буша было короткое «Очень интересно».

Горбачев также затронул самый большой вопрос для Белого дома: «Есть у нас серьезные проблемы в Прибалтике… Я стремлюсь делать все для того, чтобы избежать крутых поворотов», – мягко сформулировал он. Буш имел свою обычную точку зрения: «Американская позиция на этот счет ясна. Я ценю тот факт, что Вы рассказали мне о ваших трудностях. Как человек посторонний, могу лишь сказать, что, если вы сможете избежать применения силы, то это будет хорошо для ваших отношений с нами, да и не только с нами. Думаю, вы это понимаете». – «Именно к этому мы стремимся, – запротестовал Горбачев – И вмешаемся мы только в том случае, если прольется кровь или возникнут такие беспорядки, которые поставят под угрозу не только нашу Конституцию, но и жизни людей». Он стал говорить, что находится под большим давлением со стороны Верховного Совета, требующего введения президентского правления из-за непримиримости литовского правительства и протестов на улицах. «Вы знаете мой стиль. Он в общем аналогичен вашему, – экспансивно заверил он Буша. – Я постараюсь исчерпать все возможности политического решения, лишь в случае очень серьезной угрозы пойду на какие-то крутые шаги». «Я ценю это, – терпеливо ответил Буш. – Мы смотрим на это другими глазами, как на историю, но я ценю, что вы пытаетесь объяснить мне это сейчас». Горбачев продолжил: «Мы будем действовать ответственно, но не все зависит от нас. Сегодня там уже стреляли». – «О боже», – воскликнул Буш и решил перевести разговор на события в Заливе[1271].

Однако за этими обтекаемыми рассуждениями крылось ужесточение позиции Горбачева. 7 января командующий Прибалтийским военным округом генерал Федор Кузьмин, ссылаясь на приказ министра обороны СССР Язова, сообщил правительствам республик Прибалтики, что Кремль немедленно размещает 10 тыс. советских десантников на их территории. Когда новость дошла до США, Вашингтон воздержался от каких-либо официальных комментариев. Затем 10 января Горбачев выдвинул ультиматум, потребовав от Верховного Совета Литвы немедленно «отменить ранее принятые антиконституционные акты». На следующий день, когда Горбачев разговаривал с Бушем, советские войска начали занимать здания в Вильнюсе. Неудивительно, что на президента США их беседа не произвела никакого впечатления[1272].

Действительно, казалось, что Горбачев повторял модели действий предыдущих советских лидеров: удивлял мир репрессиями внутри советской империи, когда международное мнение было занято другими вопросами – на Ближнем Востоке. Было ли это повторением действий Хрущева