«Чикаго трибюн» язвительно написала об этом: «Такие драматические трюки – это не действия реформаторов, заинтересованных во введении свободных рынков и повышении плачевно низкого уровня жизни в СССР, а действия бюрократов, отчаянно пытающихся заставить систему централизованного планирования работать и удержать разваливающуюся советскую экономику от полного краха». Для газеты Павлов и его приспешники были просто «смотрителями» командной системы, которые «пробовали что-то новое, но это не означало проведения экономической реформы»[1293].

Зловеще для Горбачева, Ельцин яростно выступил против мер Павлова. 19 февраля российский лидер по национальному телевидению ругал Горбачева за «резкий крен вправо, использование армии против гражданского населения, кровь в межнациональных отношениях, крах экономики, низкий уровень жизни людей» и множество других недостатков. «Совершенно очевидно, что он хочет, сохраняя слово «перестройка», не перестраиваться по-существу, а сохранить систему», – заявил Ельцин. Он утверждал, что Горбачев «обманул народ» провалившимся планом национального обновления и «подвел страну к диктатуре, красиво называя это “президентским правлением”». Выказывая открытое неповиновение, Ельцин объявил: «Я отмежевываюсь от позиции и политики Президента, выступаю за его немедленную отставку»[1294].

По мере того как февраль переходил в март, новые кризисы возникали почти ежедневно. Особую тревогу у Горбачева вызывал тот факт, что четверть шахтеров страны к тому времени прекратили работу. Забастовки не только парализовали производство, но имели и политическое значение, поскольку требования шахтеров выходили за рамки повышения заработной платы и условий труда и заканчивались призывами к отставке Горбачева[1295].

В самой Москве союзники Ельцина находились в авангарде общественных протестов. Когда бескомпромиссные коммунисты в российском парламенте готовились объявить импичмент российскому лидеру, его сторонники мобилизовались на его защиту. 25 марта Горбачев ответил тем, что запретил все публичные митинги в столице на три недели и передал контроль над московской милицией от либералов в мэрии Министерству внутренних дел во главе с Пуго[1296]. Два дня спустя центр города выглядел как «вооруженный лагерь», по словам Дэвида Ремника из «Вашингтон пост». В город было выведено вместе с милицией около 50 тыс. военнослужащих МВД, они были готовы применить водометы и слезоточивый газ. На следующее утро, когда начал падать свежий снег, примерно 100 тыс. демонстрантов бросили вызов запрету Горбачева присоединяться к проельцинскому митингу. «Со времен похорон Сталина я не видел такого позорного использования войск для контроля над народом», – воскликнул один из протестующих. Скандируя «Ельцин! Ельцин!» и «Горбачев, проваливай!», они прошли маршем по центру города, по краю Красной площади.

Был ли это «момент Тяньаньмэнь» в России? Страна, казалось, находилась на грани гражданской войны. На самом деле обе стороны проявили сдержанность, и никакого насилия не было. Действительно, толпа вела себя с поразительным спокойствием перед лицом этого огромного скопления сил. Митинг продолжался весь день. Крики «Мы беззащитны» сменились презрением, а затем насмешками, когда протестующие поняли, что власти ничего не предпримут. Они высмеивали милицию, сказал один журналист, «как пародию на террор», который когда-то делал Кремль по-настоящему устрашающим.

К концу дня все сошлись во мнении, что советский президент потерпел серьезную политическую неудачу. Сторонники Ельцина знали, что они успешно бросили вызов самым агрессивным попыткам Горбачева обуздать их движение и свергнуть их лидера. И все же, по иронии судьбы, они использовали дар – право на общественный протест, который им в первую очередь дал Горбачев, – единственный среди советских лидеров[1297].

Что происходило в этой суматохе в сознании Горбачева? Послу США Джеку Мэтлоку Горбачев говорил, что он проводит политику «зигзагов» – пытается «выиграть время, делая тактические ходы», и тем самым «позволить демократическому процессу обрести достаточную стабильность». Однако, по правде говоря, он не был хитрым тактиком и уж точно не был хладнокровным стратегом. Скорее, чем больше снижался статус Горбачева, тем больше он отчаянно сосредотачивался на политическом выживании, что требовало все более невозможного балансирования между следованием своему идеалу реформ и сохранением КПСС – единственной основы власти, которую он знал и понимал. Тем не менее в обществе, которое оказалось непоправимо поляризованным, это означало связать свою судьбу с коммунистическими консерваторами, в то время как радикальные сторонники перестройки теперь нашли своего собственного выразителя в лице Ельцина. Неудивительно, что это изматывало его; на самом деле, он был эмоционально разбит. Черняев отметил, что Горбачев «все больше мельчит, становится все раздражительней». А также стал «менее информированным»: он больше не читал жадно книги и статьи, чтобы «развиваться» и получать новые идеи. Как и Грачев в январе, Черняев с грустью заметил, что Горбачев «исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал. Время обогнало его, его время, созданное им самим»[1298].

Но советская опора нового мирового порядка не просто рушилась изнутри. Международный авторитет СССР получил еще один удар 25 февраля, когда Организация Варшавского договора приняла решение о самороспуске в конце марта. Хотя это и было в высшей степени символично, но на самом деле решение лишь официально оформило похороны покойника. В течение 1990 г. союз, просуществовавший 36 лет, в котором доминировала Советская армия, составлявшая 3,7 млн из общей численности войск альянса в 4,8 млн человек, фактически прекратил функционировать, поскольку его восточноевропейские члены один за другим отрывались от Москвы.

Еще до проведения свободных выборов в 1990 г. Венгрия и Чехословакия заключили соглашения о полном выводе советских войск со своих территорий к середине 1991 г. Хотя вывод 123 тыс. советских военнослужащих из Венгрии и Чехословакии шел по утвержденному графику, несмотря на крен Горбачева вправо, но переговоры о дате вывода 50 тыс. советских солдат из Польши зашли в тупик, поскольку советский парламент не был готов ратифицировать договор «2+4», гарантировавший воссоединение Германии к марту 1991 г. В то же время в Восточно-Центральной Европе, более не разделенной на блоки, формировались новые механизмы безопасности. Той весной Венгрия, Польша и Чехословакия подписали соглашение о взаимном сотрудничестве и начали присматриваться к НАТО. В экономическом плане повторилась та же картина. СЭВ провел свое последнее заседание в конце июня 1991 г. Его члены теперь смотрели на Запад, стремясь к ассоциации с Европейским сообществом и большей роли в СБСЕ[1299].

Горбачев ничего не мог сделать, чтобы предотвратить конец советского блока в Восточной Европе. Но он был полон решимости двигаться дальше в деле обновления самого Советского Союза. 17 марта он провел референдум, на котором советским гражданам был задан вопрос, «за» они или «против» СССР «как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности». Примечательно, что 76% голосовавших высказались «за». И все же эта цифра из новостей СМИ вводила в заблуждение. Шесть из 15 республик официально бойкотировали голосование, хотя небольшие, в основном русские меньшинства в каждой из них тем не менее пришли на выборы. Более