– Можете занять хозяйскую спальню, – старуха прошла мимо дочерей и села в кресло-качалку, с равнодушным видом забирая неоконченное вязание с ближайшего столика.

– Нет, – подает голос Пенелопа, исподлобья глядя на мать. – Мы переночуем в сарае, раз уж ты всю жизнь растила меня как собаку, так не сто́ит и сейчас делать из меня человека.

Старуха застыла в кресле с вязанием, и не нужно быть слепым, чтобы не заметить, как ее руки начали искрить. Только у одной болезни есть такой эффект, и, насколько я помню, она смертельна.

– Клопа, ты что такое говоришь? – сразу несколько девушек устремились к матери. – Мама, как ты? Имей совесть, ей же плохо из-за тебя.

– Действительно, Пенелопа, – заговорила поучительным тоном та, которую жена обнимала раньше, – тебе не стоит…

– Я не виновата в том, что она умирает, – перебивает ее зельеварка с холодным видом. – Я всю свою жизнь хотела это сказать хотя бы кому-нибудь.

– Клопа, ты хоть понимаешь, что ты несешь? А если Ерик услышит? – громко зашипела красноволосая, пока остальные растерянно оглядываются на мать.

Это не семья вовсе, они просто шавки своей матери, она сказала, и они выполняют.

– А что она такого сказала? – слегка склоняю голову на бок, поворачиваюсь так, чтобы закрыть ее от сестричек. – Эта женщина действительно умирает, ей осталось мало, не больше полугода.

Женщины испуганно вскрикивают, а некоторые не верят и хотят позвать какую-то Изу, дабы проверить. А не о некромантке ли они говорят?

– Долгая и мучительная смерть, – сладко говорю, смотря прямо в зеленые глаза старухи, – не сомневаюсь, вы ее вполне заслужили.

– Да как ты смеешь?! – женщина резко поднимается, ее руки продолжают трястись, сколько бы дочери не пытались ее успокоить.

Интересно, а я смогу ее так убить? Она ведь сама усиливает болезнь, ускоряет свою смерть.

– Вальтер, – слышу шепот Пенелопы и слегка умерил свой пыл, когда она осторожно сжимает мою руку.

– Сколько лет вы говорили своим дочерям, что моя жена виновата в вашей болезни? Сколько им врали? – не могу удержаться, эта женщина слишком сильно меня бесит. – Угасание магического дара – редкое явление, но загадка этой болезни давно раскрыта. Ещё во времена стихийных магов и отсутствия академий такие случаи случались сплошь и рядом. Знаете, почему? Потому что неопытный маг пытался исцелить другого мага и случайно связывал магический дар с жизненной энергией. Моя жена не маг, вы все об этом знаете. Так с чего вы взяли, что она может быть в этом виновата? Но самое интересное, вы же все с магическим даром, а эту болезнь изучают ещё на первом курсе любой из академий, уж поверьте, я знаю. Так почему вы верите в этот бред?

Они молчат, абсолютно все, отводят виновато глаза. Им давно известно, что это ложь, но все продолжают делать вид, что не знают. Слегка улыбаюсь, пусть простит мне Пенелопа, но я уже подписал им всем смертный приговор, и, если этого не сделает армия, то мои люди не подведут. Старуха тяжело дышит, пока одна из дочерей не усаживает ее обратно и не дает выпить какой-то настой. Быть среди этих людей просто отвратительно, даже сарай кажется заманчивей их компании. Поворачиваюсь к жене и мягко накидываю ей куртку на плечи. На ее лице страх и непонимание, она с трудом отводит взгляд от матери.

– Пойдем в сарай, – слегка ободряюще улыбаюсь, прижимая ее к себе. – Здесь дерьмом воняет куда сильнее.

– Хорошо, – соглашается она, но, прежде чем послушно пойти следом, поворачивается к матери.

– Мам, я знаю.

Всего три слова, после которых она крепко сжимает мою руку, и мы вместе выходим на улицу. Стоим там несколько мгновений, то ли ждем, что нас позовут обратно, то ли Пенелопе нужно время, чтобы прийти в себя. Стоять на морозе – не самая хорошая идея. Впрочем ночевать в сарае не намного лучше. Может, в этой деревеньке есть люди адекватнее этой семейки и за деньги нас пустят в нормальную постель?

– Пойдем, – наконец выдыхает Пенелопа, когда я уже собираюсь ей это предложить, и, отпустив мою руку, идет в сторону сарая.

За углом оказалась посыпанная песком лестница с поручнем, ведущая на крышу. Наверху только деревянная дверь, обитая шкурой, жена открывает ее, отодвинув засов, и входит в темноту. Щелкаю пальцами, чтобы было хоть что-то видно. Пенелопа подает масляную лампу и, когда зажигаю ее, закрывает за нами дверь на два толстых засова. Тот факт, что их два внутри и лишь один снаружи, говорит об очень многом. Здесь пахнет сыростью, ставлю лампу на ящик, который заменяет стол. Кровать имеется, даже две, одна в самом конце чердака, а вторая посередине, в маленькой комнатке с белеными стенами и небольшим окошком, которое, судя по всему, не открывается. И здесь она жила?

Чувствую ее стыд, но гордая бродяжка молчит, словно ей все равно.

– Знаю, что ты привык к другому, но придётся потерпеть, всего одну ночь, – говорит она, минуя маленькую комнатушку, и останавливается возле другой кровати, чтобы снять с себя куртку.

Мы оба понимаем, что ее слова значат намного больше, чем просто вынужденную остановку. Они означают, что завтра все, наконец, решится. Похоже, она теперь моя с потрохами, больше сомнений у Пенелопы нет.

– Зажги камин, – просит, указывая на стенку, возле которой и стоит старая деревянная кровать.

Кровать есть, сейчас добавим ещё тепло и как-нибудь переждем эту ночь, хотя поесть тоже было бы неплохо. Снимаю рюкзаки и ставлю их возле кровати, чтобы ничего не мешало исполнить ее просьбу. Здесь тихо, ощущение, что мы отделены от остального мира. Даже то, что это все же сарай, ни капли не мешает расслабиться. С такого расстояния хотя бы не чувствую ничьих чувств, кроме тех, к которым уже прикипел. В камине полыхает огонь, но пока ещё прохладно. Пенелопа проскальзывает мимо к печке и ставит туда две закрытые жестяные банки, скорее всего там еда.

Поворачивается ко мне лицом, в слабом свете лампы в дальнем углу и камина за ее спиной, кажется, что ее волосы горят, а в глазах искорки. Понимаю, что она, скорее всего, сейчас расплачется, но не могу даже пошевелиться, все так же сижу на краю пыльной кровати и не могу