Марис в своих старых акварелях использовал также красноватые, коричневатые и красные тона, причем довольно часто, и, если положить их рядом с его теперешними рисунками, они будут выглядеть совершенно красными. То же самое у Израэльса.

Рассказывая об этом, я, возможно, причиняю тебе больше зла, чем делаю добра, потому что это вырванный из окружения отрывок разговора и, строго говоря, надо было бы пересказать тебе все. Но мы с тобой и раньше разговаривали на эту тему, и ты, возможно, сам поймешь контекст. Чтобы добиться честного, добротного колорита и чтобы не сбиться с этого пути, особенно в наше время, когда подражатели великим мастерам (а не сами мастера), люди серые, стремятся везде и всегда писать только в светлых тонах, следует упражняться в более ярких гаммах и не бояться их использовать. Ведь настоящие колористы всегда [сосредоточены] именно на цветах.

Венкебах, например, сказал, что ему нравится моя картина со старой колокольней, что это за пределами краски[209], которую я писал в прошлом году с большим количеством битума; он был от нее в восторге. Сказал, что она очень оригинальна. И другие старые картины тоже одобрил: водяную мельницу, пахаря с волом, аллею с осенними деревьями.

Но больше всего меня порадовало то, что ему понравились мои фигуры, – он говорил, что они в духе Милле. Но я точно знаю, что смогу писать их еще лучше, если только мне станет легче в смысле денег и я продолжу усердно работать. Меня это сильно беспокоит, и что касается этого месяца – я полностью на мели, у меня не осталось ни одного гульдена.

Нам будет трудно; не сердись на меня слишком сильно, ведь если настойчиво продолжать работать, велика вероятность, что мы пожнем то, что сеем.

Меня очень беспокоят твои денежные затруднения, мне бы хотелось облегчить твое положение.

Когда ты приедешь в Голландию, может быть, стоит еще раз попытаться сблизиться с Терстехом? Терстех из тех, кто не боится, если уверен, к тому же он хороший и умный. Как и Мауве.

Если бы людей, которые настойчиво трудятся над фигурой, было много, думаю, было бы трудно найти поддержку.

Но их не так-то много, а потребность в них не меньше, чем прежде.

В одиночку тебе тяжело это выдержать, а я ничего не могу сделать, чтобы снизить расходы; наоборот, мне хотелось бы подрядить еще больше моделей. Что же делать? Безнадежной эту борьбу не назовешь, потому что другие же в ней одержали победу, и мы тоже победим.

Что касается Раппарда, я сегодня написал ему, что требую полностью отказаться от слов из его письма. Вот видишь, Тео, как важно стоять на своем в работе.

Я написал Раппарду, что нам следует бороться не друг с другом, а с внешними трудностями, потому что в наше время художники, изображающие крестьян и народ, должны взяться за руки, ибо в единении – сила. В одиночку не справиться, – во всяком случае, группа людей, согласных между собой, способна на большее. Не падай духом, возможно, у нас появится больше друзей, и все оживится, и взаимные раздоры превратятся в крестьянскую войну против таких художников, какие сегодня заседают во всех жюри и до сих пор мечтают, будь это в их власти, подавлять новаторские идеи, идущие от Милле. Всего доброго, но, если можешь, пришли мне что-нибудь, хотя бы десять франков, чтобы я продержался еще какое-то время.

Всегда твой Винсент

521 (R55). Антону ван Раппарду. Эйндховен, понедельник, 27 июля 1885

Эйндховен, 27 июля

Дружище Раппард,

этой перебранке обязательно надо положить конец, в первую очередь из-за того, что наше общение становится слишком похоже на диспут между двумя богобоязненными протестантскими пасторами, которые столь пылко спорили о географическом положении пути к вечному блаженству, однажды взяли и бросили друг другу в лицо свои парики. Парики нам бы очень пригодились – а то как же мы, при всем желании, продвинемся далее в нашем диспуте, если все уже обострилось до предела, но ни у Вас, ни у меня нет этого предмета для бросания друг в друга. Вот почему я в полном отчаянии и очень сожалею, что мы начали спор, но не способны увенчать его вышеуказанным концом, который был бы полностью достоин самого предмета.

Думаю, у нашего диспута имеется и смешная сторона, которая будет только усугубляться, так вот по этой причине я и не хочу его продолжать. Это слишком нелепо.

Будьте благоразумны и прекратите его со своей стороны тоже.

Не все мысли, которые приходит человеку в голову, подсказаны ему непосредственно его совестью – или это Ваша совесть продиктовала Вам те письма? – или написать их было Вашей обязанностью? – какая чушь – посмейтесь над ней.

Если Вы считали себя обязанным это написать, ибо считали, что к этому Вас принуждает совесть, то я хочу оставить все это дело со всеми его ответвлениями в покое и считать его

ЗАКРЫТЫМ.

Остается только спросить Вас, приедете ли Вы сюда делать наброски, а если да, то примерно в какое время.

Я позабочусь о том, чтобы Вы смогли остановиться, как всегда, в доме моей матери.

Кланяюсь, Винсент

527 (420). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 17 августа 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

я получил известие от поставщика красок, он говорит, что я могу послать ему мои картины. Но он хочет, чтобы я прислал их как можно скорее, потому что в Гааге сейчас много иностранцев.

В этом он совершенно прав. Прошу тебя прислать мне как можно больше, чтобы я смог упаковать ящик и оплатить почтовые расходы. Удержи это из денег следующего месяца, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ. Но у меня ничего нет, а для меня очень важно сейчас же отправить эту посылку.

Твой приезд действительно произвел на меня не слишком утешительное впечатление; сейчас больше, чем когда-либо, думаю, что в ближайшие годы тебя ждет больше трудностей, чем ты полагаешь.

Я продолжаю настаивать, что ты совершаешь роковую ошибку, направляя свою энергию, как выяснилось, в другую сторону и не прилагая усилий к тому, чтобы мы смогли чего-то добиться с помощью живописи. Ведь ты совсем недавно писал, что теперь еще более уверен в достоинствах моих работ.

Ты воспринимаешь это так, будто я сделал тебе что-то плохое, будто я твой враг, когда решительно высказываю свои замечания. И очень беспокоюсь о будущем. Я не могу говорить иначе, чем говорил.

На мой взгляд, ты вовсе не принадлежишь к тем, кто находится на подъеме. Можешь сердиться на меня, если хочешь, и в дальнейшем поступай по отношению ко мне так, как хочешь.

Я готов взять свои замечания обратно, если увижу в тебе нечто иное, но когда ты был здесь, я их сделал, да. Но хотя ты говоришь сегодня «я продаю на 500 000 франков в год», это не производит на меня ни малейшего впечатления. Я слишком уверен в том, что это рискованное дело – продолжать в том же духе даже наполовину, даже на одну пятую, а в последующие годы производить поставки.

Для меня это вещи заоблачные, слишком далекие от твердой земли.

Но фраза «коммерческие учреждения – это преходящее» принадлежит не мне, а человеку, чьи предсказания сбываются с ужасающей точностью. Я бы хотел, чтобы ты был или стал художником. Говорю это честно, потому что считаю, что крупная торговля произведениями искусства во многом слишком похожа на торговлю тюльпанами.

И положение человека в фирме зависит от случая и прихотей. Стоит промахнуться в расчетах или совершить даже самую незначительную ошибку – и что останется от твоей огромной суммы оборота? Эта цифра зависит от прихотей фирмы «Гупиль и Ко».

А ПОНИМАНИЕ И ЗНАНИЕ ИСКУССТВА в обнаженном виде гораздо сильнее, чем ты думаешь, связано с самим творчеством. Когда человек работает сам по себе, для него ТОРГОВЛЯ произведениями искусства – нечто совсем иное, чем когда он работает в большой издательской[210] торговой фирме. Так обстоит дело и во многих других областях. Впрочем, работай во всю силу, но старайся работать разумно.

Те усилия, которые ты прилагал вместе со мной, ибо давать деньги тоже означает прилагать усилия, тут сомнений быть не может – приложенные тобой усилия были поступком, совершенным по личному побуждению, по личному желанию, с приложением собственной энергии, – но что я должен