и Лермит, и вообще художники нашего века, писавшие крестьян, например Израэльс, – они считают это прекраснее чего бы то ни было. Но даже в нашем веке совсем немногие из легиона художников хотят нарисовать фигуру в первую очередь ради самой фигуры (т. е. ради формы и моделировки), но при этом не могут и подумать о том, чтобы написать ее иначе как за работой, и ощущают потребность – чего избегали старые мастера, включая старых голландцев, показывавших движения лишь условно, – так вот, они ощущают потребность ИЗОБРАЖАТЬ ДЕЙСТВИЕ РАДИ САМОГО ДЕЙСТВИЯ.

Итак, картина или рисунок – это изображение ФИГУРЫ ради фигуры, ради невыразимо гармоничной формы человеческого тела, но одновременно это и выкапывание моркови из-под снега. Понятно ли я выражаю свою мысль? Надеюсь, что да, и скажи это Серре. Я могу объяснить и короче: у обнаженной фигуры на картине Кабанеля, у дамы на портрете Жаке и у крестьянки, изображенной не самим Бастьен-Лепажем, а парижанином, учившимся рисунку в академии, руки и ноги, как и структура тела, будут изображены одинаково – иногда очаровательно – и всегда правильно с точки зрения пропорций и анатомии. Но когда фигуру рисуют Израэльс, или Домье, или, например, Лермит, форма тела будет ощущаться намного сильнее и все же – поэтому я и упоминаю Домье – пропорции будут почти произвольными, а анатомия и структура, «на взгляд академистов», зачастую вообще неправильны.

Но все в целом будет жить. Особенно у Делакруа.

И все-таки я еще недостаточно отчетливо выразил мысль. Скажи Серре, что я был бы в отчаянии, если бы мои фигуры были ПРАВИЛЬНЫМИ, скажи, что я не хочу делать их академически правильными. Скажи ему, что я считаю: если мы сфотографируем, как крестьянин копает землю, то он наверняка не будет копать землю. Скажи ему, что я восхищаюсь фигурами Микеланджело, хотя ноги у них явно слишком длинны, а бедра и ягодицы слишком широки. Скажи ему, что в моих глазах Милле и Лермит – настоящие художники, ибо пишут предметы и людей не такими, каковы они есть, если их сухо проанализировать, а такими, какими они, Милле, Лермит, Микеланджело, их ощущают. Скажи ему, что мое заветное желание – научиться таким неточностям, таким отклонениям, переработке, преобразованию действительности, чтобы получилась, если хотите, ложь, но более правдивая, чем буквальная правда.

А теперь мне пора заканчивать, однако я очень хочу еще раз поговорить о том, что те, кто изображает жизнь крестьян или простонародья, хоть и не принадлежат к числу светских людей, пожалуй, будут лучше сопротивляться времени, чем создатели экзотических, но написанных в Париже гаремов и приемов у кардиналов.

Я знаю, что тот, кто в неподходящий момент нуждается в деньгах, – человек неприятный, но мое оправдание состоит в том, что писать самые повседневные на первый взгляд вещи порой труднее и дороже всего.

Траты, на которые я должен идти, чтобы работать, по сравнению с тем, чем я могу располагать, порой огромны. Уверяю тебя, если бы мое здоровье, благодаря воздуху и ветру, не стало таким же, как у крестьянина, я бы не выдержал, потому что на мои собственные нужды просто ничего не остается. Но для себя мне не надо ничего, точно так же, как крестьяне не стремятся жить иначе, чем они живут. Деньги, о которых я прошу, нужны на краски и особенно на моделей. Из того, что я пишу о рисовании фигур, ты, наверное, достаточно ясно видишь, насколько страстно я хочу и дальше работать над этим.

Ты писал мне недавно, что Серре «убежденно» говорил с тобой о неких ошибках в строении фигур «Едоков картофеля». Но по моему ответу ты мог понять, что, глядя с этой точки зрения, я тоже критикую эти фигуры; только я указал, что у меня сложилось такое впечатление после того, как я смотрел на них в их хижине при слабом свете лампы в течение многих вечеров, после того, как я написал маслом 40 голов, из чего становится ясно, что я стою на другой точке зрения. Раз уж мы заговорили о фигурах, я могу сказать многое. Я считаю правильными и уместными слова Рафаэлли, его соображения насчет «характера», к тому же подкрепленные самими рисунками.

Люди, вращающиеся в художественных и литературных кругах, как Рафаэлли в Париже, в целом мыслят иначе, чем, например, я, живущий среди крестьян. Я хочу сказать, они пытаются найти одно слово, которое суммирует все их идеи; говоря о фигурах будущего, он предлагает слово «характер». Пожалуй, я согласен с тем, что он имеет в виду, но не верю в точность этого слова, как и в точность других слов, как и в точность и ясность моих собственных выражений.

Я предпочитаю не говорить, что в крестьянине, копающем землю, должен быть виден характер, – я описываю это так: крестьянин должен быть крестьянином, тот, кто копает землю, должен копать землю, и тогда в них будет то, что современно по сути. Но и из этих слов, чувствую, кто-нибудь может сделать выводы, которых я не имею в виду, даже если продолжу этот ряд до бесконечности.

Расходы на моделей, которые для меня уже сейчас довольно обременительны, было бы желательно, и даже очень желательно, не уменьшить, а, наоборот, еще немного увеличить. Ведь для меня важно нечто совсем иное, чем возможность нарисовать «фигурку».

Показать ФИГУРУ КРЕСТЬЯНИНА В ДЕЙСТВИИ – вот что такое фигура, повторяю, современная по сути, самая сердцевина современного искусства, то, чего не делали ни греки, ни Ренессанс, ни старая голландская школа.

Для меня это вопрос, над которым я размышляю ежедневно. Об этом отличии современных мастеров, как великих, так и малых (великие – это, например, Милле, Лермит, Бретон, Херкомер, малые – например, Рафаэлли и Регаме), от мастеров старых школ, насколько я знаю, не часто говорится в статьях о современном искусстве – вот так вот, прямо и четко.

Поразмысли, согласен ты с этим или нет. Фигуры крестьян и рабочих начали помещать в жанровые картины, но теперь, когда Милле, бессмертный мастер, стал вождем, это стало самой сердцевиной современного искусства и останется ею.

Таких людей, как Домье, следует глубоко уважать, потому что они проложили путь. Просто обнаженная, но современная фигура – это высокое достижение, и то, как ее возродили Энне и Лефевр, а также Бодри, но особенно скульпторы вроде Мерсье и Далу, – тоже чрезвычайно крупное явление. Но крестьяне и рабочие не бывают обнаженными, и незачем их представлять такими. Чем больше художников начнут изображать фигуры крестьян и рабочих, тем больше я буду рад. А я сам не знаю ничего другого, что доставляло бы мне столько же удовольствия. Получилось длинное письмо, но я все еще не уверен, что достаточно ясно высказал свои мысли. Пожалуй, я напишу еще коротенькое письмо Серре и после этого пошлю его тебе, чтобы ты прочитал, – мне хочется, чтобы ты понял, насколько для меня важен вопрос фигуры.

519 (415). Тео Ван Гогу. Нюэнен, четверг, 16 июля 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

сегодня меня посетил Венкебах, художник из Утрехта, который ежедневно общается с Раппардом. Он пишет пейзажи, и я не раз слышал его имя, он тогда получил в Лондоне медаль одновременно с Раппардом. Он посмотрел мои работы: хижины, которые у меня для тебя приготовлены, и рисунки фигур.

Я рассказал ему о том, что, к моему великому сожалению, у меня вышла размолвка с Раппардом, которую я могу объяснить только тем, что Раппард сплетничал о моих работах с людьми в Гааге и невольно воспринял их мнение о том, чего сам давно не видел.

Я показал Венкебаху фигуры, которые Раппард раньше одобрял, а заодно и новые, и пояснил, как я изменился в подходе к некоторым вещам и как буду меняться еще больше, рассказал, что то, к чему я теперь стремлюсь, наверняка ничуть не хуже.

И тогда он высказал уверенность, что Раппард возьмет обратно свои слова, те, которые он написал мне в письме.

И еще я показал Венкебаху, что в отношении цвета я вовсе не сторонник того, чтобы писать всегда в темных тонах. Некоторые хижины у меня, напротив, совсем светлые.

Но для меня важно отталкиваться, идти от основных цветов – красного, синего и желтого, а не от серого.

Мы довольно много разговаривали о цвете, и он среди прочего отметил, что Яап