Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочерни на этот раз были — я не скажу, в угнетении духа, — но все же производили впечатление как бы утомленных. Члены семьи Романовых и на этот раз разместились во время богослужения так же, как и 20 мая ст. ст. Только теперь кресло Александры Федоровны стояло рядом с креслом Алексея Николаевича — дальше от арки, несколько позади его. Позади Алексея Николаевича стали Татьяна Николаевна (она потом подкатила его кресло, когда после службы они прикладывались ко кресту), Ольга Николаевна и, кажется (я не запомнил, которая именно), Мария Николаевна. Анастасия Николаевна стояла около Николая Александровича, занявшего обычное место у правой арки стены.

За аркой, в зале, стояли доктор Боткин, девушка и трое слуг: один высокого роста, другой низенький и полный (мне показалось, что он крестился, складывая руку, как принято в католической церкви)[19], и третий молодой мальчик. В зале, у того же дальнего угольного окна, стоял Юровский. Больше за богослужением в этих комнатах никого не было.

Стол с иконами, обычно расположенными, стоял на своем месте: в комнате за аркой. Впереди стола, ближе к переднему углу, поставлен был большой цветок, и мне казалось, что среди ветвей его помещена икона, именуемая «Нерукотворный Спас», обычного письма без ризы. По-прежнему на столе находились образки-складни, икона «Знамения Пресвятой Богородицы», «Достойно есть» и справа, больших в сравнении с другими размеров, писанная масляными красками, без ризы, икона святителя Иоанна Тобольского. <…> Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но, едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени, и здесь вдруг ясно ощутил я то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва. Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву Богоматери, где в высоко поэтических, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей, дать ему силы достойно нести ниспосланный от Бога крест.

После богослужения все приложились к св. Кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне о. диакон вручил по просфоре. (Согласие Юровского было заблаговременно получено.) Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышались едва уловимые слова: «Благодарю». Не думаю, что это мне только показалось»{956}.

Вдумаемся в смысл этих показаний Сторожева: в этот день, 14 июля 1918 года, за три дня до убийства, Царская Семья была отпета заживо. Возникают справедливые вопросы: почему диакон нарушил устав обедницы, но самое главное, почему о. Иоанн никак не выразил своего отношения к этому нарушению? Не были ли причины его, этого нарушения, ему и диакону известны заранее? В связи с этим нельзя не согласиться с Г. Б. Зайцевым: «Почему отец протоиерей не задал вопрос диакону о нарушении устава? Почему диакон стал отпевать живых? Не мог Сторожев не сказать об этом, а вот не сказал!»{957}

Но для тех людей, кого отпевали заживо, причины этого отпевания не играли никакой роли. Все они, и Государь, и Государыня, и Августейшие Дети, и верные слуги, каким-то сверхъестественным чувством поняли в тот момент, что это последнее в их жизни богослужение, что им не суждено получить после смерти христианского чина прощания. Поэтому такой отрадой для них было услышать дивные слова погребального песнопения, что для каждого христианина звучат радостью и надеждой и которые саму смерть делают не падением в пропасть отчаяния и ужаса, но возвращением в Небесное Отечество, в тихую гавань Христовой любви: «Со святыми упокой, Христе души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

Подготовка к злодеянию

Нравственная чистота поднимала Царскую Семью на недосягаемую высоту, и все усилия ее тюремщиков сломить дух ее были тщетны. Между тем, готовя злодеяние, враг понимал, что ему необходимы хоть какие-нибудь объяснения грядущего убийства. Так, появляется известная «переписка» «офицера» с «жильцами Ипатьевского дома», сочиненная чекистом И. И. Родзинским и членом Уральского Совета П. Л. Войковым (Вайнером). Эта «переписка», которую якобы вела с большевистскими главарями Великая Княжна Ольга Николаевна по поручению своего Отца, объясняется большинством исследователей как попытка большевиков организовать провокацию, подбив Узников к побегу, с тем, чтобы Их при этом побеге физически уничтожить. Однако подобный вывод представляется нам совершенно не убедительным. Не надо забывать, что убийство Царской Семьи планировалось тщательно основательно, безо всякой спешки, в определенный час, в определенное время и определенным способом. Никаких экспромтов, никакой самодеятельности в подготовке и осуществлении этого злодеяния не допускалось. Поэтому ни в каких вариантах с «побегом» большевики не нуждались, не говоря уже о том, что такой вариант намного сложнее по исполнению, чем убийство в подвале. Зачем же тогда большевики организовывали эту «переписку»? Здесь возникает другой вопрос: а имела ли место эта переписка? Ведь никто не проводил почерковедческую экспертизу ответного «письма» «Ольги Николаевны» «офицеру», и утверждать, что имеющееся письмо является ответом кого-нибудь из членов Царской Семьи, мы не можем. Наоборот, в стиле и в духе письма «из дома Ипатьева» имеется множество моментов, заставляющих нас серьезно задуматься в его принадлежности Узникам.

Вся история с так называемой «перепиской» полна неясностей и противоречий. Во-первых, сегодня общеизвестно, что письмо было написано Родзинским под диктовку Войкова на французском языке. Сам Родзинский рассказывал об этом в 1964 году так: «Вопрос Родзинскому. Расскажите нам о записке красными чернилами, в архиве перепутали, так сказать, подлинные вещи. Родзинский: A-а, которую я вел с Николаем переписку. Да, вот, кстати говоря, в архиве, несомненно, я думаю, что документ, я не