Ко мне Анатолий Георгиевич относился по нескольким причинам хорошо. Я был членом партии, фронтовиком, активистом с безукоризненной биографией. Вывести меня в кандидаты наук было бы делом почетным. К тому же в глазах Анатолия Георгиевича я оставался русским с неудачной фамилией. Он настолько уважал мои русские чувства, что откровенно говорил о еврейском национализме А. Б. Раневича, который в своей интереснейшей монографии об эллинизме слишком увлекся описанием восстания Маккавеев. К числу буржуазных националистов он относил и польского эмигранта Якова Абрамовича Ленцмана, работавшего научным сотрудником в Секторе Древней Истории. Ленцман о Маккавеях ничего не писал, он занимался рабством в Греции, но редактировал книгу Рановича и отзывался о ней положительно. С моей точки зрения, к книге Рановича нельзя было относиться плохо. Умирая от рака и предвидя, что книга выйдет посмертно, Ранович писал в редакцию: «Основное мое пожелание – критиковать мою работу не с точки зрения того, чего в ней нет, а с точки зрения того, что в ней есть, что она может дать нашей науке, нашему народу». На А. Г. Бокщанина подобные обращения впечатления не производили. После смерти Н. А. Машкина он стал носить в боковом кармане тюбик с таблетками валидола. Я спокойно возражал А. Г. Бокщанину и по поводу Маккевеев и по поводу Ленцмана. Он не горячился, но настаивал на своем. Разумеется, его антипатии распространялись не только на потомков Маккавеев. О. В. Кудрявцева он не любил за его научные успехи и считал выскочкой, К. К. Зельина еще за что-то, Ольгу Ивановну Севастьянову тоже за что-то. Всеволод Игоревич Авдиев вызывал его негодование по ряду причин: родился он от какой-то порочной связи вельможи с куртизанкой, в гимназии числился фискалом, в молодости увлекался теософией. Мог ли такой быть подлинным марксистом? С точки зрения А. Г. Бокщанина – не мог. В первые послевоенные годы бандиты убили крупного ученого медиевиста профессора Грацианского. А. Г. Бокщанин уверял меня, что это дело рук агентов Ватикана. Он полагал, что находится в опасности жизнь Р. Ю. Виппера и его собственная. Оба они – Р. Ю. Виппер и А. Г. Бокщанин – страстные враги Римского папы, и тот об этом прекрасно осведомлен. Очевидно, можно думать, что я шучу! Нет! В том-то и дело, что не шучу. Все это Анатолий Георгиевич говорил мне совершенно серьезно!

А. Г. Бокщанин жил на улице Пушкина в старом доме, на первом этаже. Квартира была плохая, из трех маленьких комнатенок и кухни. Здесь он ютился с женой, очень умной и милой Евгенией Андреевной, преподававшей историю музыки, кажется, в Консерватории; со своим сыном Алексеем и очень старой матерью. Мать А. Г. Бокщанина умерла где-то в 1951 году или в 1952. Смерть наступила внезапно. Смерть близкого человека – всегда горе. Но все-таки хорошо, если этот человек уходит из жизни после 80 лет. Так произошло и с матерью А. Г. Бокщанина. Он встретил меня на Кафедре и подробнейшим образом рассказал о ее последних минутах. Я искренне выразил ему сочувствие. Часа через два меня встретил С. Л. Утченко. Вид у него был растерянный. Он сказал: «Послушаете, Алексей Леонидович, я только что вырвался от Анатолия Георгиевича. Он принялся мне рассказывать о кончине своей матушки в таких натуралистических тонах!..» С. Л. Утченко развел руками.

В доме А. Г. Бокщанина меня принимали хорошо и запросто. Обычно с кафедры мы возвращались вместе, шли пешком. Евгения Андреевна кормила нас обедом или ужином, мы выпивали по стопке водки. А вообще-то Анатолий Георгиевич умел красиво выпить. Я присутствовал с ним на банкете в честь нашей аспирантки, защитившей диссертацию. А. Г. Бокщанин выпил по рюмочке бутылку «столичной» и чувствовал себя превосходно. Возвращались с банкета поздно ночью. Витя Смирин демонстрировал акробатические этюды, т. е. кувыркался на заснеженном асфальте, Арка Синицына смеялась колоратурным сопрано, Анатолий Георгиевич – баритоном. Однако у него дома за пределы стопки не доходило. И это понятно: дома мы обедали или ужинали, а не на банкете сидели. А. Г. Бокщанин знал и любил искусство. Он коллекционировал картины. По стенам висели подлинники крупных мастеров. Он с большой охотой говорил о них, показывал отличные репродукции. Я ему во многом обязан своим интересом к искусству и некоторым умением разбираться в нем. Любил А. Г. Бокщанин и книги, имел большую библиотеку.

Мои отношения с Анатолием Георгиевичем постепенно крепли. Я уже рассказывал о его отзыве на мою дипломную работу. Он дарил мне свои статьи и книги с теплыми надписями. Вот некоторые из них: «Алексею Леонидовичу Кацу на добрую память от автора. (20.11.50 г.)» «Дорогому Алексею Леонидовичу Кацу на добрую память от автора. (5.9.52 г.)», «Дорогому другу Алексею Леонидовичу Кацу от глубоко расположенного к нему автора на добрую память! (1.6.54 г.)». Последний раз я встретился с А. Г. Бокщаниным в апреле 1964 года в Ленинграде. Он подарил мне автореферат докторской диссертации со сдержанно официальной надписью «Уважаемому Алексею Леонидовичу Кацу от автора на добрую память. (10.4.64 г.). Но в это время мы уже не дружили. Что же произошло, почему изменились отношения между мною и Анатолием Георгиевичем? Об этом придется рассказать ниже, дабы не нарушать последовательности изложения. Просто в жизни нередко наступают рубежи, когда нужно выбрать, не стараясь держаться между двух стульев. Я выбрал.

Первый год аспирантуры оказался сложным и насыщенным. Я для себя наметил отвести его на сдачу всего кандидатского минимума, а за два последующие подготовить и защитить диссертацию. Трудность выполнения плана заключалась в том, что только по специальности требовалось сдать три раздела Древней Истории, кроме того, была философия, два древних и один новый языки. Я решил совершенствоваться в английском (сдавать его на соответствующем экзамене) и лучше освоиться с французским. Без этого работа над диссертацией была бы недостаточной. Требовалось определить диссертационную тему. Я не хотел заниматься ни Ранней Империей, ни внешней политикой. Сначала возникла мысль написать в память об Н. А. Машкине «Доминат Диоклетиана». (Николай Александрович написал фундаментальную работу «Принципат Августа».) А. Г. Бокщанин благоразумно эту тему отверг. В данном случае он правильно решил, что я выбрал непосильное. Меня интересовала идеология 3–4-го вв., бурного кризисного периода в истории Древнего Рима. Я побеседовал с К. К. Зельиным. Он сказал: «Гарнак пишет, что в Поздней Империи боролись три великие религиозные системы – христианство, неоплатонизм и манихейство». На этом разговор и закончился. Может быть, Константин Константинович полагал, что я выберу для диссертации одно из этих течений. Случилось