языку свойственная, фраза с сослагательным наклонением. Я дал даже не дословный, а хорошо продуманный смысловой перевод с оттенками, определявшимися наклонением глаголов. Старый немец снял очки, посмотрел на меня, отложил в сторону газету, которую мне надлежало переводить с листа, и сказал: «Не надо этого. Я могу вам поставить оценку, могу поставить оценку». Кроме меня, отлично по языку получил только Стучевский. У меня набралось 15 баллов из 15-ти возможных. Путь в аспирантуру был проложен. Оставалась длинная процедура утверждения. Однако авторитет Н. А. Машкина был столь высок, что отказ в приеме в аспирантуру его аспиранту казался невозможным. Потому-то Ара Синицына, Стучевский и я побежали в Сектор Древней Истории, сказали Николаю Александровичу о результатах экзаменов. Он нас поздравил, посоветовал Арке не беспокоиться, хоть она и получила «хорошо» по языку. Небо было чистым. В этот момент на всех обрушилась страшная беда.

15 сентября 1950 года в электричке, направлявшейся в Москву, умер Николай Александрович Машкин. Он спешил на Ученый Совет факультета, где утверждались наши кандидатуры для приема в аспирантуру. Часам к 10 утра мы собрались около деканата. О чем-то болтали. Николай Александрович задерживался. Совет начался без него. Я видел, как в кабинет декана пробежала наша лаборантка Елена Александровна. На бегу, задыхаясь, она крикнула: «Умер, умер Николай Александрович!» Был хороший солнечный день. Н. А. Машкин отправился со своей дачи к станции в отличном расположении духа. Дождался электрички, сел в вагон. Электричка тронулась. На каком-то перегоне Николай Александрович поднял руки и упал мертвым. Его сняли с поезда на недалекой от Москвы станции. Я испытал подлинное отчаяние. Ни о чем не хотелось думать. Аспирантура и все остальное показалось ничтожным. Не стало Николая Александровича, доброго, спокойного, доброжелательного, как-то хорошо немного виновато улыбавшегося. Нас, разумеется, Совет факультета в аспирантуру утвердил. Но как-то стало не до этого. На кафедре собрались все преподаватели, аспиранты, я увидел растерянные глаза старшего сына Н. А. Машкина – Миши.

С. Л. Утченко попросил меня съездить на грузовике на ту глухую станцию, где осталось тело Николая Александровича. День клонился к вечеру, когда мы тронулись в путь. Тем не менее засветло доехали до места. Машина подошла к деревянному домику. Кто-то снял замок с двери. Миша Машкин и я зашли в чисто вымытую комнату. В гробу, поставленном прямо на пол, лежал Н. А. Машкин. Он почти не изменился, только чуть побледнел. Руки покоились на груди. Лицо казалось очень спокойным. Никаких следов муки. Может быть, он и не заметил смерти. Но кто знает, сколько длится это незаметное для живых мгновение и что может пронестись в его бесконечности с отлетающей в небытие мыслью? Так я думаю сейчас. Тогда не думал. Просто сердце сжималось от бесконечной тоски. Мы закрыли гроб крышкой, я слегка закрепил ее гвоздями, подняли, поставили на машину, поехали. Миша не захотел сесть в кабину, устроился у гроба. В кабине ехал я. Добрались до факультета поздно вечером. Внесли гроб в пустой Актовый зал. Я вышел. Миша остался стоять, положив руки на край гроба. К нему совсем неуместно подошел А. Г. Бокщанин. Похороны были назначены на следующий день.

Утром я приехал на факультет. Быстро собирался народ. В «Известиях» поместили сообщение о смерти профессора Машкина. Моссовет разрешил хоронить на Новодевичьем кладбище. Преподаватели, аспиранты, люди, прибывшие из других учреждений, вставали в почетный караул у гроба. Мне была поручена смена караула. Каждые пять минут я выводил новую группу из четырех человек. Произносили речи. Потом длинный кортеж машин двинулся на кладбище. Там произнес речь аспирант Немировский. Н. А. Машкина похоронили. Это была одна из моих самых тяжелых в жизни утрат. Ко мне подошел А. Г. Бокщанин и сказал, что хотел бы стать моим руководителем. Выразил глубокое сожаление по поводу необходимости заменять Николая Александровича. В тот момент мне было безразлично, кто станет моим руководителем. Я поблагодарил Анатолия Георгиевича.

Некролог об Н. А. Машкине поместили в четвертом номере Вестника Древней Истории. Он вышел к лету 1951 года. Писала некролог Тамара Михайловна. Она подарила мне оттиск с надписью: «На память ученику Николая Александровича Алексею Леонидовичу Кацу». К этому времени мне уже пришлось доказать свою преданность учителю. Но обо всем по порядку.

Начались мытарства с зачислением в аспирантуру. Приказ на этот счет издавало Министерство Высшего Образования. Шли дни, мы болтались между небом и землей. Прошло 1 октября – официальный срок начала занятий аспирантов. Приказа не было. В ректорате называли число, когда приказ появится, мы приходили за результатами, узнавали, что ничего нет. Наконец, приказ появился. В нем обнаружились дикие несуразицы. С нашей кафедры оказался непринятым Стучевский, сдавший все экзамены на «отлично». С великим трудом добились его зачисления в заочную аспирантуру. Стучевский отправился работать в Ашхабад. Не прошел с кафедры Новой Истории Саша Зильберг – фронтовик, отлично сдавший экзамены. В то же время прошли, получившие «четверки» обладатели менее сверкающих фамилий. Зильберг написал письмо в ЦК ВКП(б), кажется, на имя Сталина. В дело вмешался секретарь партбюро Волобуев. После долгих проволочек Зильберга зачислили в аспирантуру. Он устроил вечер, на котором представил свою невесту – пухленькую девочку. Через некоторое время он женился. С восторгом рассказал мне, как в первую брачную ночь лишился сознания от избытка чувств. Саша Зильберг признался, смущаясь, что был девственником. Вот он, фронтовик! Артиллерист Зильберг мог с полным основанием громко пропеть: «Наши жены – пушки заряженны! Вот вам наши жены!»

Так или иначе я стаж аспирантом и получил аспирантское удостоверение № 2003. Руководство мною взял А. Г. Бокщанин, исполнявший в тот момент обязанности заведующего кафедрой. Пожалуй, теперь уместно рассказать о наших с ним отношениях, хорошо начавшихся и плохо окончившихся. Виноват в таком конце, наверное, я, но поступить по-другому не мог.

А. Г. Бокщанин приближался к 50 годам. Он увлекательно читал лекции, но не пользовался репутацией большого ученого. К 1950 г. он опубликовал несколько статей, главным образом, по проблемам Ранней Империи. Характер у него был задорный, он никого не любил, но всех боялся. А. Г. Бокщанин жил в перепуганности. Отец его – капитан царской армии – служил в охране Кремля, но умер от тифа еще в 1918 году. В белогвардейцах он не оказался, репрессировать его тоже не успели. Это безусловно являлось удачей. Но чин и служба его, конечно же, не были популярны вообще, и в 30-е гг. особенно. Вот тогда – А. Г. Бокщанин и натерпелся страху. В партию он не вступал, но