Шрифт:
Закладка:
Она обступает, подползая, со всех сторон, поглощает свет телефона, которого слишком мало. Хватает только на метр пред собой.
Или два.
Выхватываются мазки серых стен.
Пол.
Завал, из которого кости торчат.
Руки.
И грудная клетка, ребра.
Я признаю, отмечаю их машинально, по привычке. Почти понимаю, что давно, очень давно они тут лежат, когда… прокатывается. Разносится, заполняя всё пространство и содрогая его, раскатистый грохот.
Выстрел.
Его отзвук, что… долетает.
Оглушает, отдаваясь в голове и заставляя вздрогнуть, удержать всё ж телефон и с места, переходя на бег, сорваться. Броситься вперёд, забывая об осторожности, о здравомыслие, обо всём, кроме Север.
Она там.
И её… нет, она жива…
Не в неё стреляли, не убили, не могли.
— Она жива, — я говорю себе же.
И для верности вслух.
Продираюсь сквозь темноту.
Тесноту, от которой в плече, простреливая на краткий миг болью, что-то хрустит. Трещат, кажется, как и куртка, кости.
Или не они это, а всё вокруг.
Вся шахта, по каменным стенам которой трещины ползут. Дрожат покатые своды, пол, на который камни летят, катятся под ноги. И вода просачивается, она появляется откуда-то, когда… ещё два выстрела, догоняя и обгоняя друг друга, звучат.
— Север! — я ору.
Поднимаю руку, чтобы голову от очередного рухнувшего булыжника в последний момент закрыть, не почувствовать привычно боли. Проскочить вперёд, туда, где ни черта не видно. Не спасает телефон, слабый свет которого мельтешит. Скачет по изжившим себя давно балкам и потолку, который пополам, кажется, разломится.
Обвалится вот сейчас.
Или, может, минутой позже, если повезет…
— Север!
Я матерюсь.
Возможно и наверное.
Кричу её, потому что отозваться она должна. Она жива. Не может, мать его, быть иначе! Она жива.
— Вета!!!
Мать твою, где ты в этом хаосе?!
В аду, который, оказывается, бывает, разверзается под ногами и у живых. Я готов теперь в него поверить. Он существует, пусть и без котлов и чего-то ещё, что положено и о чём, пугая, рассказывают.
Он другой, но… вот он.
Гудит утробно.
Гулко.
Падают в воду сгнившие балки, от которых уворачиваться… как-то получается, выходит пробираться и дальше бежать. Нестись по воде, которой всё больше. Она рокочет, захлестывает уже по середину голени.
И камни, откалываясь и срываясь, уходят в неё с плеском.
— Ве… Север…
Я замечаю.
Тусклый едва различимый свет фонаря под толщей мутной воды. Тёмную тень у стены, в которой Север я признаю не сразу.
Не верю, что нашел и что она.
Не двигается.
Она сидит в воде, неправильно застыв и подломив ноги. Тоже неправильно, неудобно, и сидеть так можно, когда уже всё равно, когда уже… не живой.
— Север…
Я не слышу себя и грохот шахты, что рушится.
Оно больше не важно.
Не имеет значение, пока перед Север я падаю, говорю что-то, поворачивая её голову к себе, удерживаю, потому что на грудь иначе она вновь падает. Я касаюсь по мраморному холодной и влажной кожи, ледяной щеки, шеи, на которой пульс первый раз в жизни я ищу трясущимися руками, пальцами, что тоже ледяные.
Непослушные.
И отстраниться не получается.
Не выходит, чтоб без эмоций и спокойно, равнодушно, когда слабое биение под пальцами я всё же ловлю, считаю удары, которые от сердца.
Оно ж ещё стучит, работает.
И мне, заставляя и отгораживаясь, тоже надо.
Надо осмотреть, понять, какого лешего в сознание, даже когда по щекам, не церемонясь, я её бью, она не приходит.
Голова, грудь, живот.
Правый бок и платье, которое на ощупь мокрое и так узнаваемо липкое. Мараются о ткань, что пропитана кровью, пальцы.
Темное на темном.
И в темноте.
И поэтому сразу не заметилось, проклятье…
Я стаскиваю чёрти как и торопливо куртку, которую на её поясе торопливо завязываю, затягиваю как можно туже, потому что ничего лучше здесь и сейчас мне не придумать. Не зажать никак иначе.
И на руки, морщась от пронзившей враз плечо боли, я Север всё-таки беру.
Покачиваюсь, но… надо идти.
Надо хотя бы попытаться.
Даже не ради себя, а…
— Не смей помирать, — я выговариваю ей ожесточенно.
Требую яростно.
Шагаю обратно почти слепо, наугад, ибо телефон куда-то девается, а вытащенный из воды фонарь Север барахлит, моргает раз за разом. И, пожалуй, повезло, что дорога тут только одна, не ветвится коридор.
— Я ведь тебе говорил, что больше не отпущу. И ты обещала, поэтому не смей. Даже на тот свет не смей уходить. Иначе я тоже… Я люблю тебя, Север. Слышишь?
Не слышит.
Только падает, соскальзывая с моей шее, её рука.
Запрокинута голова.
И растрепанные волосы свисают вниз, будто тянут её к полу.
— Ты мне задолжала осень и Владивосток. Помнишь? Лучший месяц лета. Ты… только ты могла придумать писать про белочехов и уговорить нас поехать по их пути. На машинах. Ник тебя, конечно, сразу поддержал. И Данька. А я бесился, я тогда тебе сказал, что ты… Стрекоза… придумала…
Неестественно тяжёлая и каменная Стрекоза.
Моя Попрыгунья Стрекоза, которой умереть я не дам, которая сама слишком любит жить, чтобы вот так взять и уйти. Нет. Мы выживем и выберемся, поэтому её руку я в очередной раз себе на шее обратно закидываю.
Протискиваюсь боком.
И завал с костями, мы кажется, прошли.
— Я больше никогда столько по стране не ездил. Но… мы до Владивостока не доехали, ты расстроилась. И я тебе пообещал, что побываем.
Даже на машине.
Я согласен, если выживем.
Если Север выживет, то пусть будет Владивосток, Каир, Маршалловы острова или что угодно. Всё, что ещё ей в голову взбредет. Мы выберем, крутанув глобус и ткнув пальцем наобум, как она когда-то и хотела.
И захочет.
И выговаривать, что первый раз, попавший на Париж, где она сто раз бывала, не считается, она мне будет.
И собирать чемоданы, носясь по дому в одной футболке и ругаясь всегда забавно то на чешском, то на русском, она в последний момент будет.
И будет… мы будем — как тогда, где-то по дороге, на пути к Владивостоку — сидеть на капоте машины и провожать уходящее солнце, разговаривать и делить кофе, что на заправке почему-то всегда самый вкусный, напополам.
Мы будем… многое.
Ведь мы выберемся, получится.
И уже мало осталось, совсем чуть-чуть, близко лаз и каменная лестница. Отступает, давая надежду, волглый воздух, уходит вода. И надо продержаться ещё немного, какие-то метры, которые однако… не идутся.
Не даются, потому что
