То, что он улыбался, слушая ее, разозлило еще больше. Ей мучительно захотелось хлестнуть по этим расплывшимся губам, вкус которых давно забылся. Вести споры цивилизованно Ренате не позволял темперамент: она начинала или орать, или драться.

– Наверное, они не считают меня чужим человеком. Даже Женька.

– С чего бы, интересно? Она родному отцу только по праздникам звонит.

Видимо, она повысила голос сильнее обычного… Или какой-то злой импульс исторгла? Только Огарок внезапно сорвался с места, стрелой пролетел просторную кухню и, подпрыгнув с разбега, впился зубами в руку Родиона.

– Ай! – вскрикнул тот и взмахнул рукой, но кот успел разжать челюсти и оказаться на полу прежде, чем чужой человек запустил его, как мяч в кегельбане.

В следующую секунду Огарка уже не было в кухне, а Рената, давясь смехом, заматывала кровоточащую кисть кухонным полотенцем.

– Скотина, – простонал Родион. – За что?!

«Значит, есть за что, – решила она про себя. – Кот знает…»

– А мне завтра интервью давать на радио… В пластыре идти?

– Ну, не телевидение же! – усмехнулась Рената. И вдруг ее внезапно осенило: близкая среда.

– А у тебя есть знакомые журналисты? Может, преподает кто, а? Надо пропихнуть Женьку в университет. Деньги – это моя проблема, но надо же знать, на кого с этими деньгами выйти.

– Знакомые-то есть… – начал он с неохотой.

Рената погладила его раненую руку:

– Ну и?

– Ну, я сделаю все, что смогу, – тотчас согласился Родион, опять глядя на нее тем собачьим взглядом, который Рената ненавидела.

«Конечно, сделаешь, – ей опять стало скучно. – Застарелые болячки плохо излечиваются. Я твоя застарелая болячка».

Глава 7

«Кто в кого врастает – он в меня или я в него? Но чувствую, что сколько я ни приказывала себе не сближаться ни с кем из местных (чужие ведь по самой сути! Знать их не хочу!), а Мишка уже прилепился ко мне, словно чага к стволу березы. Нет, вру, чага – уродлива, он больше похож на стебель – длинный, по-мужски гибкий, сильный и вместе с тем юный даже для меня, хотя Мишка говорит, что он старше. Но фактический возраст – это ерунда, а вот то, что в нем, может быть, это и есть душа, так свежо и отзывчиво ко всякому штриху этого мира…

Не пустяку, а именно штриху – так он видит. И мне показывает, не ленится, не жадничает, ведь мог бы сохранить для себя увиденные им переливы зеленого в бархатистой свежей траве, и длинные черные перчатки на лисьих лапках, и нежную белизну беличьего пузика, которых я не заметила – слепая горожанка».

Женька записала это в папку «Вуз» – пыталась набить руку перед поступлением. Не только заметки для газеты писать, но и попытаться собственные впечатления записать, хотя вряд ли они куда-то пригодятся. Показывать она их точно никому не собиралась… Просто пыталась передать словами впечатления от прогулки с Мишкой по маленькому частному зоопарку накануне. Сначала Женька восприняла эту прогулку как развлечение: надо же ему чем-то занять девушку, если уж пригласил ее. И ходила, вертела головой, смеялась и сюсюкала с животными, сидевшими в клетках. Даже не сразу уловила, что Мишка исподволь следит не за ними, а за ней.

И только возле медвежьей камеры (иначе и не назовешь!), когда ее внезапно скрючило от стыда за тех, кто посадил лохматого богатыря в крошечный загончик, где он вынужден месить собственное дерьмо, Женька заметила, как прояснился Мишкин взгляд. И поняла: он ждал, что она отзовется болью на то, что увидит… Сам перестрадал раньше, и ему важно было понять: настроена ли Женька на одну волну с ним?

Почему-то она не разозлилась на него, даже когда поняла, что участвовала в задуманном им эксперименте. И оправдание сама подыскала: «А как еще он мог понять, что я за человек? Лучше всего люди проявляет главное в себе как раз в отношениях с животными…»

Но, скорее всего, она охотно простила Мишку просто потому, что у него такие глубокие, темные глаза, и улыбка вспыхивает блеском, и так хорош точеный профиль, в котором просматривается суровость, еще не проявившая себя и ничуть не пугающая. Ведь мужчина должен уметь нахмурить брови так, чтобы не приходилось добавлять к этому удар кулаком по столу, что уже выдает его неуверенность в себе.

Женька разглядела все это в нем, когда они вышли к картонным мишеням – олень и медведь, и Мишка натянул тетиву тяжелого лука, свободно отставив локоть и чуть прищурившись. Чувствовалась в нем в этот момент некая вольная сила и гордость, ни дать ни взять – юный король Артур!

«Может, это и есть он, чудом перебравшийся в наше время и для маскировки сменивший имя? – подумала Женька. – Я ничего не знаю о нем…»

Он не рассказывал. Да она не особенно и выпытывала, потому что тоже считала: совсем не главное, кто у человека отец и мать, он может быть связан с ними почти условно, как я со своим папой… Гораздо важнее, как он смотрит на медведя, загнанного в клетку. Видит ли рисунок облаков и роспись заката… Слышит ли музыку ветра? И что именно он слышит в ней… В тот день ей то и дело казалось, что они видят и слышат одинаково.

Женька до того залюбовалась тем, как Мишка стрелял из лука, что уходить оттуда не хотелось, хотя он промазал раза три подряд, если не больше. Смутился, усмехнулся, пробормотав что-то насчет своих рук, которые не оттуда растут, и это было так трогательно, что она непроизвольно потянулась и поцеловала его в щеку.

Мишка тотчас весь вспыхнул, даже глаза покраснели, будто он собирался заплакать. И Женька вдруг поняла: «Да он влюбился в меня! А почему бы и нет? Разве я уродина? Нет. Хотя, конечно, не такая красавица, как мама…»

– Пойдем, – позвала она и взяла его руку. Пальцы были жестковатые, сухие, ее в сравнении с ними просто младенчески нежные.

Написав это, Женька задумалась: «А трогала ли я когда-нибудь руку новорожденного? Да и видела ли их вблизи? Сама никогда не хотела ребенка, это точно, хотя некоторые мои одноклассницы уже вовсю нянчатся. Ужас!»

Мысль о возможной беременности (случались моменты трусливой жажды крови) всегда казалась ей какой-то потусторонней: «Со мной такого случится не может!»

Но в тот момент, когда она ненадолго задержала Мишкину руку в своей, образ крошечного кареглазого существа с широкой, хоть и беззубой улыбкой почему-то не показался Женьке несовместимым с ее жизнью.

– Знаешь, –