– Не в моих деньгах. Деньгах других людей. И в золоте.

– Золоте?

– Золоте. Это такой драгоценный, как его там… Металл.

У моего сына то очень серьезное выражение лица, что появляется всякий раз, когда он говорит о деньгах или думает, что я схожу с ума.

– Каких деньгах, мама? Каких людей?

– Моей приятельницы. И мужчины, который лежит на кровати моей приятельницы. И Менеджера по Исходу.

– Менеджера по уходу?

– Вот именно. Менеджера по Исходу.

Мой сын обводит взглядом комнату, рассеянно перебирает фотографии, а ту, на которой тот дядечка постарше, столь же рассеянно выставляет на передний план. Я смотрю на листья в своем окне.

– Всегда хорошенько вытирай попу, – говорю я. Надеюсь, не вслух. Как тогда, когда приучала его пользоваться этим, как его там… Горшком. А потом, когда он подрос, – и настоящим унитазом, как только у него стало получаться забраться на него с моей помощью. Мой хороший, серьезный сын, очень серьезно относящийся к освоению туалета, с очень серьезным выражением на лице, когда я помогаю ему стянуть штанишки.

– Всегда хорошенько… Что ты только что сказала? – спрашивает он с очень серьезным и при этом комичным выражением лица.

Опа… Никогда не знаешь, когда вдруг можешь брякнуть вслух что-нибудь не то. Надо быть повнимательней.

– Это мой пароль, – говорю я ему.

Листья трепещут в моем окне. В моем окне трепещут листья.

Это все ветер. Люди в этом месте любят поговорить про ветер, про температуру воздуха, про погоду. Погоды в этом месте почитай что нет, но они все равно любят поговорить о ней. Погода – у меня в окне, и иногда она заставляет листья так вот трепетать. Или блестеть. Или… Сиять. И те, что близко, и те, что далеко.

Почему же те, что далеко, мне тоже так близки? Хотя они далеко от окна? Слова – они такие… У них своя собственная погода, которая тоже меняется: вот сейчас она одна, а чуть погодя уже другая. Погоди же немного, погода!

Нет, лекарства мне точно… как это там выражается Менеджер по Исходу… Переперсонифицировали? Перемониторили? Личностно-переориентировали?

Фотография дядечки постарше опять переместилась вперед. Он не улыбается. Мне это нравится.

За всеми этими листьями – деревья. За. И я знаю, какие. Знаю, что это за деревья. Которые за листьями. Я почти уверена, что знаю.

Почему я смотрю на фотографию дядечки постарше, как будто он может мне чем-то помочь?

Camellia japonica… Azalea indica…

Что это такое? Это пароли?

Дядечка постарше на фотографии смотрит на меня без улыбки. Хотя словно вот-вот рассмеется. Или, может, вот-вот рассмешит меня. На шее над воротником у него морщины. Словно кора на дереве. Или, если как следует присмотреться, то не морщины, а пятнышки. Как будто он играл в пятнашки и кто-то его запятнал.

Corymbia maculata. Эвкалипт пятнистый.

Это тоже пароль? Слово-пропуск? Пропуск куда? Или пропуск на месте тех слов, что некогда были мне известны?

Как бы там ни было, эти пропуски вроде начинают понемногу заполняться. Слова возвращаются. Пожалуй, стоит записать их в ежедневник.

С малым, который здесь не живет, что-то не так. За фрикадельками спрашиваю у него, на каком этаже его комната, и он отвечает мне.

– На этом, – отвечает он. – Я живу на этом.

– Очень вам сочувствую, – говорю я ему. Это, пожалуй, самая печальная вещь, которую я когда-либо слышала, хотя и не могу быть в этом окончательно уверена.

Он обводит взглядом столовую. Акулы все так же улыбаются и балансируют своими пляжными мячами, инвалидные кресла все так же выстроились в ряд у стены. Сердитая Медсестра кричит на девушку-эскимоску на кухне. Всё как всегда.

– Все меняется, – говорит он.

– А как же ваш гараж на две машины? И красивый белый забор?

– Они поменяли мне комнату.

– Поменяли?

– Это не моя комната.

Вот это уже другое дело. Это больше похоже на малого, который здесь не живет.

– Я любил свою комнату, – говорит он. – Я скучаю по ней.

Это уже слишком. Пытаюсь немного встряхнуть его.

– Но вы ведь здесь не живете, насколько я понимаю?

– Теперь уже нет. Только не без моей комнаты.

– Ешьте фрикадельки, – предлагаю я. – Они покажутся вам довольно необычными, раз уж вы здесь не живете.

– Мне поменяли лекарства, – говорит он мне.

– О боже… Это уж точно не к добру.

– У меня другой телевизор. И кровать другая. И окно другое.

– Окно? У меня есть окно. Можете воспользоваться моим.

Он смотрит на меня.

– Все теперь другое. Моя комната. Мой аккаунт. Мой пароль. Я ничего из этого не узнаю́.

– У меня есть аккаунт, – говорю я. – И пароль. Вы можете использовать мой.

Но я вижу, что он мне не верит.

– Я люблю… – начинает он, но тут же смолкает. Мне так и не удается узнать, что он любит. Хотя вообще-то не знаю, и что я сама-то люблю, раз уж на то пошло. Может, мне надо сейчас обнять его, прижать к себе. Может, мне надо поцеловать его.

Он смотрит в свою тарелку.

– Это не мои фрикадельки, – говорит он.

По крайней мере, хоть что-то.

Я иду в комнату своей приятельницы, прихватив с собой скрэббл. На кровати моей приятельницы лежит какой-то мужчина. Он мне не нравится. Но мне нужно поговорить с ним.

Глаза у него раскрыты; рот тоже раскрыт. А кроме того, раскрыты пижамные штаны, что не очень-то приятно.

Сажусь рядом с ним и кладу доску для игры в скрэббл на кровать между нами.

– Какими желаете играть – черными или белыми? – спрашиваю я, но он не понимает шутки. Наверное, смотрит в телевизор, висящий высоко на стене. Там нет ничего, кроме случившейся где-то катастрофы. А может, он смотрит на свое окно. Где нет ничего, кроме автомобильной парковки.

Моя приятельница всегда жульничает в скрэббл. Я скучаю по тому, как она швыряет эти маленькие штучки с буквами на пол, когда проигрывает. Скучаю по ее восхвалениям моих усилий и по тому, с каким, как это там называется… покровительственным видом она объявляет о своей победе – победе при помощи слова, которого не существует.

Слова, которые существуют, слова, которых не существует… Есть слова, которых не существует, но они есть. Есть слова, которые существуют, но их нет.

– Можете играть белыми, – говорю я мужчине, который лежит на кровати моей приятельницы. – А я буду черными. И белыми.

Катастрофу в телевизоре сменяет