Или, может, у нее воспаление мочевого пузыря.

Да и малого, который здесь не живет, тоже нигде не видать. Высматриваю его за ужином. Здесь есть фрикадельки. Есть улыбающиеся акулы, балансирующие пляжными мячами на стене. Нет только малого, который здесь не живет. Говорю женщине, сидящей рядом со мной за столом, что, по-моему, она ест чужие фрикадельки. Это доставляет мне некоторое удовольствие. Она смотрит на меня. Пытается вспомнить, кто я такая. Не вы одна, говорю я ей, и она обводит взглядом столовую. Говорю ей, что увидимся на бинго.

И моей приятельницы тоже нет в ее комнате. Ей нравилось называть меня «Роза», по каким-то своим причинам. Чтобы получить преимущество. Она жульничала в скрэббл. Роза… Она никогда не называла меня Геранью. Или Петунией. Или Азалией. Или Myosotis scorpioides. То есть Незабудкой.

На кровати моей приятельницы – какой-то мужчина. Рот у него разинут – а вполне возможно, что и пижама. Я не желаю на это смотреть. Он с открытым ртом смотрит в телевизор, висящий высоко в углу. Или, может, в свое окно. В котором нет ничего, кроме автомобильной парковки.

Мой сын хочет поговорить о деньгах.

Я знаю, что мой сын хочет поговорить о деньгах, потому что он написал об этом в большом ежедневнике. Я не знаю, когда он это написал, но тем не менее. «Мама, нам нужно поговорить про твой аккаунт», – говорится там. Наверное, он написал это, когда был здесь в последний раз. А может, вкрался сюда и сделал эту запись, пока я спала. То есть прокрался. Может, он прокрадывается сюда, когда я сплю и вижу сны. Или даже когда не вижу. Может, он прокрадывается сюда, когда я сплю, и делает записи в большом ежедневнике, а фотографию дядечки постарше переставляет вперед, на самый край этого, как его там.

Хотя, пожалуй, зря я так. Мой сын – хороший мальчик. Он тщательно вытирает попу. Он верит. Не в Бога, как моя дочь, а в другие вещи. Не только в деньги. В заботу и осмотрительность. В необходимость твердо придерживаться выбранного пути. В извлечение пользы. В приходы, расходы. Это то, о чем он иногда говорит, когда обводит взглядом комнату, а я смотрю в окно.

– Мам, нам нужно поговорить про твой аккаунт, – говорит он.

– У меня есть пароль, – говорю я ему.

– Конечно же есть, – говорит он, но не более того.

– Мой собственный. Личный. Секретный. Никто, кроме меня, его не знает. Никто не знает его, кроме меня.

Он обводит взглядом комнату.

– Никто в целом мире. Никто на всем белом свете.

– Ладно, – говорит он. – Мам, – говорит он. – Я знаю, – говорит он. – Знаю, конечно же. И ты это знаешь, мам.

– Ты знаешь мой пароль?

Вид у меня изумленный.

Он со столь же изумленным видом смотрит на меня. Озадаченно. Озабоченно. Или заботливо?

– Ты ведь доверяешь мне, мам? Все, что я делаю, я делаю только для твоего блага, ты же знаешь.

– Доверяю? Для блага? Знаю?

Зря я так с ним поступаю… Но он тайком прокрадывается сюда, переставляет мои фотографии, пишет в моем ежедневнике и знает мой пароль – со своей тщательно вытертой попой и озабоченно-заботливым взглядом. Иногда мне хочется, чтобы он выглядел еще более озабоченным, еще более заботливым. И все же зря я так. Я – старая корова, и я просто невыносима.

– Ты хороший мальчик, сынок, – говорю я ему. А потом добавляю: – Или нет?

Просто не удерживаюсь.

Он обводит взглядом комнату. Я делаю вид, будто смотрю в свое окно.

– Короче говоря, мам… Нам нужно поговорить про твой аккаунт.

– Давай поговорим про мой аккаунт, – отвечаю я, пытаясь помочь.

– Наверное, ты заметишь кое-какие изменения.

– В моем аккаунте?

– Да, когда зайдешь в свой личный кабинет.

– С моим паролем?

– Вот именно.

Вот именно…

Так что мой сын рассказывает мне про мой аккаунт – он же личный кабинет, он же банковский счет. Говорит, что там есть несколько изменений по мелочи. Отпускаю шуточку насчет мелочи – мол, у меня там не только мелочь, но и бумажки имеются. Он не понимает. Говорит, что речь идет о незначительных корректировках. Говорит, что речь идет о рутинной реструктуризации. Об оценке и мониторинге. О постоянных улучшениях с прицелом на будущее.

– Забавно, – говорю я ему.

– Забавно? – переспрашивает он, опасаясь, что я собираюсь отпустить очередную шуточку.

– Забавно, что ты говоришь в точности как он.

– Как он?

– Точно. Как Менеджер по Исходу. В точности как он.

Он смотрит на меня еще более озабоченно. Хотя уже не заботливо, а… как это там? Нервозно? Виновато?

В любом случае, мой сын смотрит прямо на меня, поэтому уже мой черед обвести взглядом комнату. Дядечка постарше на фото – прямо впереди всех остальных на этом, как его там. Дядечка постарше не улыбается, но вроде вот-вот расхохочется.

– Gardenia magnifica, – говорю я ему. Своему сыну, а не дядечке постарше.

– Gardenia magnifica, – повторяю я, потому что мне нравится, как это звучит. – Это мой пароль.

– Нет, мам, это не так, – говорит мой сын и обводит взглядом комнату.

Gardenia magnifica. Гардения великолепная. Я смотрю на свое окно, и вот я уже в каком-то саду. Сад этот тоже великолепен. И я сейчас в нем. Существую в нем, по-настоящему существую. Но есть тут и еще некая сущность. Причем явно не Бог. Я держу в руках фотографию дядечки постарше. В то же время существуя в этом саду. И дядечка постарше тоже здесь, рядом со мной. Тоже здесь существует, по-настоящему.

Повсюду вокруг нас эти, как их там… Цветы. Кусты. Деревья. Они прекрасны. У них красивые названия. И пятнышки на шее у дядечки постарше тоже красивые. Corymbia maculata – эвкалипт пятнистый.

Я узнаю́ это место. Я узнаю́ эту красоту, и я узнаю́ эти слова. Слова… Красота… Наверное, я поэтесса. Надо будет спросить у дочери. А может, и нет.

Тот дядечка постарше – прямо здесь, рядом со мной. Мы оба здесь, в этом саду, сидим рядышком, бок о бок, и сад этот прекрасен. А еще тут есть слова. Слова, которыми мы обмениваемся. Слова, которые открывают мне доступ туда, куда вход мне был до сих пор закрыт. Слова-пропуска, на месте недавних про́пусков. Это тоже пароли?

Эти слова открывают какие-то невидимые двери, но я их практически не слышу. Они существуют,