Шрифт:
Закладка:
Я знаю, что это было здесь, потому что этого здесь больше нет. Так что я знаю, что это было нечто важное – равно как и то, что это было здесь. Некая защипка… зацепка. Ключ. Это было прямо вот тут, на этой странице. Которой здесь уже нет. Которая отсюда удалена.
Из ежедневника вырвана целая страница.
Что уже и само по себе интересная информация.
Опять блуждаю со своим ходунком в поисках славного парнишки, который моет полы. Может, я и заблуждаюсь, но, мне кажется, он что-то знает.
Долго не могу его найти, пробираясь по бесконечным коридорам. Есть тут и другие люди с ходунками или в инвалидных креслах. Никто из них мне не нравится. Мой сын иногда дает понять, что я могла бы получше использовать те возможности, которые предоставляет это место для общения с себе подобными. Я говорю ему, что не люблю бинго. Или говорю, что любила бы бинго, если б не цифры. Не надо так все усложнять, говорит он мне – он всего лишь хочет, чтобы я извлекала максимальную выгоду из этого места. Из того, говорит он, что оно может мне предложить.
Мой сын знает толк в выгоде. И в цифрах. И в предложениях. В тех предложениях, когда что-то предлагают, а не в тех, которые еще называются словом «фразы». Его очень огорчает мысль о том, что я не способна воспользоваться тем, что уже имеется в наличии. Теми выгодами, ради которых не надо ничего выгадывать. Тем, что кто-то, образно выражаясь, уже выложил на поднос и сунул мне прямо под нос.
Что мне всегда нравилось в моей приятельнице, так это что она всегда находилась в своей комнате, почти всегда в своей кровати. Я никогда не сталкивалась с ней в коридорах. Я не люблю сталкиваться с людьми. Не в прямом смысле сталкиваться, естественно. Все мы тут движемся достаточно медленно, так что такого рода стачки… стычки… столкновения крайне редки. Все, с чем обычно приходится сталкиваться, это медленное сближение навстречу друг другу в коридоре – медленное, исполненное надежды сближение с медленными, исполненными надежды улыбками с обеих сторон и бессмысленными взглядами, когда каждая из сторон пытается вспомнить или гадает, есть ли что вспоминать. Я терпеть не могу, когда люди пытаются вспомнить. Когда они изучают твое лицо, когда ты приближаешься к ним по коридору, и улыбаются тебе, как будто это может помочь им вспомнить – или может заставить тебя подумать, будто они помнят, или что ты можешь вспомнить за них, и тогда все будет замечательно. Я терпеть не могу все эти их попытки что-то вспомнить, сближаясь с кем-нибудь в коридорах. Это выглядит как-то… недостойно.
У раздвижных дверей на следующем этаже мне приходится немного подождать. Болтаюсь поблизости, стараясь вести себя естественно, пока не подходит девушка из Аргентины, которая вводит пароль, после чего двери раздвигаются, и я прошмыгиваю в них следом за ней.
Славный парнишка, который моет полы, моет пол под надписью «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ», и выглядит он по-другому. Или не столько по-другому, сколько почти так же. Он еще более молчалив, еще более стремится ускользнуть куда-то в сторону, когда водит шваброй по полу, еще более трепеща при этом, словно листья в окне. Его светлые волосы кажутся еще более длинными и светлыми, чем обычно, из-за чего его кожа выглядит еще более темной. Или выглядела бы, если б это не было расизмом.
Я придвигаюсь к нему ближе. Он отступает, он дрожит. У него еще больше сережек в губах и бровях. И, наверное, на языке, хотя это вряд ли.
Очень приятно его видеть.
– Мне изменили медитацию, – говорю я ему, просто чтобы завести разговор. – Медикаментацию. В смысле лекарства.
– Я скучал по вам, – говорит он своим красивым тихим голосом. Или, может: «Отвали, сучара».
– Кто этот мужчина? – спрашиваю я у него.
Может, он и спрашивает, какой мужчина, а может, и нет.
– Который на кровати моей приятельницы.
Его швабра взъерошивается и свертывается кольцами на полу, словно загнанный в угол зверек. Я не даю ему уйти. Он съеживается, отступает, уклоняется в сторону, но я следую за ним по пятам. Его молчание усиливается – он прячется в нем. Не исчезнет ли он сейчас, думаю я, не станет ли невидимым? Но я ему не позволю. Славный парнишка, который моет полы, издает какой-то звук. Возможно, это проклятие или угроза. Но, по крайней мере, мы чего-то достигли. Затем он произносит что-то еще.
– Хотите меня захватить? – по-моему, говорит он.
Это кажется маловероятным, поэтому спрашиваю его еще раз.
– Кто он?
– Тот, кто может заплатить.
Я почти уверена, что он сказал именно это.
– Млять, – добавляет он. – Насрать.
От этого ему явно становится легче. Он смотрит на меня, более или менее.
– Будьте осторожны, – говорит он. – Вы в опасности.
А затем добавляет:
– Идинах. Манда.
Но это только для того, чтобы я тоже приободрилась.
По крайней мере, он мне не улыбается. Он никогда не улыбается. Это одна из тех черт, которые нравятся мне в нем больше всего… одна из тех черт, которые мне больше всего в нем нравятся.
Вид у моего сына озадаченный. Он читает большой ежедневник.
– Что это? – спрашивает он и переводит взгляд на меня.
– Ежедневник, – говорю я ему.
– Я хочу сказать, что здесь написано. Кто это написал?
– Ну, это ведь мой ежедневник, так что, полагаю, это был ты.
– Мам… Здесь написано: «Я в опасности».
– А-а, это… Это мой пароль.
– Нет, мам, это не так.
– Я хотела это запомнить.
– Запомнить что?
– Опасность.
– Мам, здесь нет никакой опасности. Ты тут в полной безопасности. Ты ведь чувствуешь себя в безопасности, мам?
– Чувствую?
– Кто тебе сказал, что ты в опасности?
– Кто сказал? Кое-кто.
– Ну так это неправда.
– Это должно быть правдой.
– Почему это должно быть правдой?
– Так написано в ежедневнике.
Разговор продолжается в том же духе еще некоторое время, но вскоре я теряю к нему интерес. Смотрю на листья в окне. Думаю про мужчину, лежащего на кровати моей приятельницы. Он может заплатить, сказал славный парнишка.
– Все дело в деньгах, – говорю я своему сыну. Мой сын разбирается в деньгах.
– Деньгах? – переспрашивает он.
– Вот именно. Я знала, что ты поймешь.
– Тебе не нужно беспокоиться о деньгах, мама. У
