Ни одного человека не осталось в этой части города. Жители Факир-махалли покинули пепелище, нашли высокий холм в степи, построили там шалаши и кое-как разместились в них.

Качал-батыр с друзьями и с куклами тоже ютился в одном из шалашей. Он понимал, что сейчас не до весёлых представлений: ведь у всех людей было большое горе и, кроме того, пришло время собирать урожай. И тут уж стало не до развлечений.

Все с утра уходили работать на поля, а Качал-батыр сидел и думал о том, как отомстить ненавистному правителю.

И вот однажды в пятницу он нагрузил большую арбу дынями, а среди дынь запрятал клубок, скатанный из длинных тряпок, политых маслом.

Потом забрался на ишака, запряжённого в арбу, и поехал прямой дорогой в Бай-махаллю.

— Дыни, дыни, сладкие дыни! — кричал он, проезжая по улицам города.

Гурьбой бежали за ним дети, они поздравляли его с богатым урожаем, и никому из них не пришло в голову, что это Качал-батыр, так как он приклеил себе усы и оделся в чужое платье. А чтобы дети не отставали, он то и дело бросал им небольшие дыни.

Качал-батыр подъехал к дому правителя и увидел, что ворота открыты. А во дворе стояли целые стога сена и горы верблюжьей колючки и были сложены мешки с овсом.

Качал-батыр вытащил промасленный клубок, поджёг его и бросил горящий шар на землю. Дети с восторгом принялись гонять палками необыкновенную игрушку и такой подняли крик и визг, что на шум выскочил из ворот Турача. Он тоже схватил палку и стал отнимать у детей огненный шар. Дети не хотели расставаться с забавой. Но жадный Турача стукнул палкой одного, ударил кулаком другого, оттолкнул третьего, отнял шар и, преследуемый ватагой детей, бросился с добычей в свои ворота. Тут он решил подальше угнать игрушку и закатил её в кучу верблюжьей колючки. Колючка вмиг вспыхнула, огонь перебросился на стог сена, и скоро пламя загудело по всему двору.

Качал-батыр оглянулся, стукнул ишака пятками и заторопился подальше от бушующего огня.

Подъезжая к базару, он увидел над домом правителя столб чёрного дыма.

Когда Абдурахманбек прибежал к своему дому, он нашёл там только пепел и угли. Богатый дом, всё добро, запасы хлеба и корма для скота — всё сгорело в огне…

Но бедные потому и бедные, что должны отдавать последнее, а богатые потому и богатые, что отнимают у бедных всё.

Абдурахманбек тоже решил поправить свои дела за счёт бедняков. Созвал он сарбазов, приказал им проверить оружие и скакать туда, где теперь жили бедняки.

— Я остался ни с чем; это они, эти голодранцы, виноваты во всём, — сказал он, напутствуя своих жестоких слуг. — Привезите мне хлеба, скота и денег. Да смотрите не жалейте никого, ведь это они сделали меня нищим.

Повторять приказ Абдурахманбеку не пришлось. Сарбазы взмахнули плетями, пришпорили коней и помчались в сторону холма. Позади всадников, грохоча колёсами, окутанные облаками пыли, спешили большие арбы для добычи.

Как буря налетели слуги правителя на бедных жителей Факир-махалли. Всё забрали сарбазы: зерно, скотину и лучшую одежду, а потом погрузили добро на арбы и, погоняя скот, двинулись назад к Ширинсаю.

Когда правитель увидел награбленное добро, глаза его заблестели, а лицо расплылось в жадной улыбке. Чиновники и судьи поздравляли своего господина. А чтобы окончательно увериться в своей победе, Абдурахманбек позвал глашатая Хакима и приказал ему объявить о предстоящей казни Шомамата.

И вот глашатай Хаким пошёл по улицам, выкрикивая на ходу:

— Слушайте все!.. Слушайте все!.. Слушайте все!.. Наш правитель, всемогущий Абдурахманбек, хозяин пятнадцати арыков, бесчисленных стад и табунов, потомок пятнадцати знатных родов, объявляет свой указ: в пятницу, после обеденной молитвы, на главной площади нашего города будет казнён злейший враг правителя и Исы-святого — преступник и богохульник Шомамат. Все, все, все приходите на площадь! Кто ослушается, тот будет наказан…

Печальная весть быстро облетела город. К ночи дошла она и до шалашей бедняков, которые и без того пребывали в глубокой печали. И никто в ту ночь в их шалашах не спал. Все думали о том, как бы помочь любимцу, старику Шомамату.

Думал об этом и Качал-батыр. Он думал всю ночь, но ничего не смог придумать. А утром он ушёл в степь, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Но ему не удалось остаться одному: вдруг со всех сторон налетели легкокрылые бабочки, они порхали над его головой и что-то нашёптывали ему.

— Дорогие бабочки, — сказал тогда Качал-батыр, — нехорошо прогонять друзей, но я прошу вас оставить меня одного. Мне нужно подумать. Не мешайте мне…

— А о чём ты думаешь, Качал-батыр? — спросила самая красивая бабочка.

— Шомамат-ата томится в темнице, — ответил Качал-батыр. — А мы, его друзья, не знаем, в какой он темнице, что с ним и как можно помочь ему…

— А может быть, спросить у самого Шомамата? Он-то наверное знает, — сказала красивая бабочка.

— Он-то знает, — сказал Качал-батыр, — но как же он скажет нам об этом?

— А ты напиши ему письмо, — сказала бабочка, — а мы отнесём ему и принесём тебе ответ.

— На чём же мне писать? — сказал Качал-батыр. — Да и письмо могут перехватить стражники, и тогда нам всем будет ещё хуже.

— А ты напиши на наших крыльях, — сказала бабочка и расправила свои крылья.

Качал-батыр взял острую соломинку и соком ягоды тутовника написал на крыльях бабочки несколько слов. Потом он пожелал бабочкам счастливого пути. Бабочки тут же вспорхнули, сделали круг над головой Качал-батыра и улетели в сторону Ширинсая. А Качал-батыр не спеша пошёл домой.

Невесело встретили его дома. Во всех шалашах царило уныние. Дети плакали и просили хлеба. Старики молчали от горя. Никто не зажигал очага: ведь всё равно не из чего было приготовить еду…

В полдень собрались старейшие, сели в круг и стали думать о том, как вернуть хлеб, отобранный у них слугами правителя.

Одни предлагали пойти к Абдурахманбеку и просить у него милости.

Другие предлагали послать доверенных людей в Бухару к самому хану и там искать справедливости.

Третьи предлагали перековать кетмени на кинжалы и силой вернуть отобранный хлеб.

Но вот подошёл Качал-батыр. Он почтительно поклонился старикам и сказал:

— Я пойду просить помощи у своих друзей, может быть, они помогут нам вернуть наш хлеб. Пусть