— Отец мой, все трое, мы живем одними и теми же надеждами, верим в грядущую радость, стремимся стать чем-то большим, нежели мы есть! Зачем же вы себе уготовили лучшую долю, оставляя нас — недовольных, праздных, в тяжких думах о вас — одних в Молеоне?

Страстный, дрожащий, неотразимо нежный ее голосок журчал и обволакивал сердце, подобно мягкой, нежной руке, заставляя его непроизвольно сжиматься:

— Сжальтесь над нами — не теми Рено и мной, что мы есть, а во имя тех, кем мечтаем мы стать…

Старый отец тряс головой, грудь его тяжко вздымалась, воздуха не хватало. Но Жанна не щадила его:

— Мы мучим друг друга, а ведь все так просто! Или же все мы возвратимся в Молеон, или все погибнем вблизи могилы Спасителя, в местах Его крестной муки, исполненные любви к Нему…

— О, замолчи! Замолчи, предательница, ты слишком красива, слишком права! Пощади меня… Я настаиваю на отказе. Оставь меня в покое! Дайте мне наконец отдохнуть от вас!.. Я сказал «нет». Я повторяю: «нет».

За ужином царило недоброе молчание, подобное затишью перед бурей, когда природа вслушивается каждой веткой, каждой травинкой и листком во вздохи готового вот-вот проснуться ветра, а черные тучи наползают с гор.

7

СУМА И ПОСОХ

После ужина не засиживались. Жанна и Рено, пожелав нам спокойной ночи, поднялись в свои комнаты. Служанки, любившие обычно задержаться, сделав вид, что убирают со стола или поддерживают огонь, на самом же деле — чтобы перехватить пару-тройку господских слов — в этот вечер спешно откланялись. По обычаю пришел Юрпель с отчетом о прожитом дне; он отказался от кресла и даже от глотка вина, что предложил ему хозяин; более того, он и не заикнулся о соколах, пропавших в лесу. Поприветствовав нас, он сказал:

— Ночь будет холодной и снежной. Сони, берегитесь, я пройду дозором лишний раз!

— Холодной и снежной, — повторил хозяин и погрузился в свои размышления.

Мы остались одни, сидя друг против друга под колпаком камина, жар которого достигал наших ног. Редко я испытывал столь тягостное молчание, как тогда. Хоть он меня и не просил о том, мне так нужно было поговорить с Анселеном, и прежде всего о том, что в некоторых ситуациях никак нельзя изменить ход событий. Но мне казалось предпочтительнее, чтобы он сам добрался до этой очевидной истины. Голова его подрагивала, все та же буря противоречивых мыслей бушевала в ней. Вздохи, обрывки слов вырывались из-под растрепанной бороды. Он резко поднялся и своим доверительным жестом дотронулся до моего плеча:

— Ах, Гио, невеселый я товарищ!

— Я разделяю ваши тяготы.

— Точь-в-точь как в пословице: «Маленькие дети едят кашу, большие грызут сердца своих родителей». Но они таковы, каковы они есть, а не какими их хотелось бы видеть.

— Не будьте столь несправедливы, мой господин Анселен. В них ягодки превзошли обещания цветочков.

— Что вы об этом знаете, Гио!

— Это ваша плоть тревожится об их плоти, затронуто ваше родительское чувство. Оно заранее восстает против физических мучений, что угрожают им. Ваше христианское сердце возрадовалось. Искорка, что вы затеплили, оберегали и поддерживали на протяжении многих лет, внезапно засияла солнцем!

— Жанна — возможно, ну а Рено?

— В земных созданьях все перемешано. Его страсть к завоеваниям перекрывает желание послужить Богу, не менее живое и полезное. Это точно так же, как и в вашей душе стремление к счастью омрачено опасениями. Все это вполне естественно. Такова наша человеческая природа.

— Да, золотые слова. Но согласись, что сегодняшний день был долог, и я нуждаюсь в отдыхе.

— Сегодня вы, мой господин, получили благословение небес.

Я помог ему наладить огонь на ночь. Он задул свечи, оставив одну себе, а другую протянув мне. На лестнице он вдруг остановился. Перила заскрипели под его сжавшимся кулаком. Воздух заклокотал в груди.

— Ничего, — пробормотал он… — ничего не будет, просто усталость…

Только лишь он растянулся на кровати, дурнота снова охватила его. Щеки стали мертвенно-бледны. С трудом он развел сведенные челюсти; капли пота заблестели на лбу.

— Вы хотите, чтобы я кого-нибудь позвал?.. Господин Анселен, вы слышите меня?

Крупный череп качнулся слева направо по подушке. Посиневшими пальцами он пытался сбросить с себя беспощадно давившую тяжесть.

— Вы не хотите?.. Может быть, Жанну?

Он заморгал очень быстро и это было более чем ясно.

В спешке я ворвался к ней без предупреждения. Картина, что предстала тогда перед моими глазами, навеки запечатлелась в памяти. Я опишу вам ее сейчас, хоть и придется оставить Анселена одного в кровати, пытающегося сладить со своим изношенным сердцем. Девушка еще не легла. Она проводила остаток вечера в одиночестве. Казалось, она не чувствует ледяного холода своей комнаты; не услышала она и грохота, с которым я ворвался в дверь. Она сидела за столом перед масляным светильником и, подперев голову рукой, пребывала в глубокой задумчивости. Да что я говорю! Казалось, она вся ушла в свои мысли. Наверное, готовясь ко сну, она была охвачена ими внезапно, да так и замерла, сидя в кресле. Ее распущенные волосы рассыпались по обнаженным плечам. Язычок пламени таял в кромешной темноте, выхватывая из нее обрез Часослова и часть стола, а еще — шелковистую кожу плеча, оборку расстегнувшейся рубашки, красный расшнурованный корсет и нижнюю юбку. Обнаженные до колен ноги — я приношу свои извинения, братья тамплиеры, — чуть заметные в темноте, были освещены слабым лучиком света до самых кончиков носков, лежавших на подушечке. Кожа руки, на которую она опиралась, была столь тонкой и прозрачной, что свет лампы, казалось, пронизывал ее насквозь. Лицо было повернуто ко мне своим тонким профилем, золотившимся на фоне этой давящей тьмы. Волосы же шевелились, дрожали — жили своею собственной таинственной жизнью. Цвет их напоминал краски осеннего луга…

Здесь я оканчиваю свое описание. Жанна подняла наконец свои огромные блестящие глаза, без, паники и ложного стыда привела себя в порядок и последовала за мной. Хозяин дома уже обрел ровное дыхание и нормальный цвет лица. Жанна объяснила мне, что его сердечные приступы всегда были таковы — мучительны, но скоротечны. Она плеснула капель в оловянный кубок, добавила в него воды из маленького кувшинчика и, приподняв изголовье отца, помогла ему напиться. Я пришел в восхищение, увидев, что за ее хрупкостью — эти прозрачные руки — скрываются такая сила и ловкость…

Весь большой дом — отныне уж более не счастливый — снова отходил ко сну. На этот раз сон