— Разве можно быть такими красивыми! — воскликнул старый сеньор. — И ты хочешь, чтобы они растеряли свои сокровища в дороге?

— Боже сохрани, но неисповедима воля Его.

Он издал нечто вроде стона и сказал:

— Вот именно! «Богу угодно» — это был клич первого крестового похода! Ему угоден отец. Ему угодна дочь. Кто еще? Мой удел обезлюдит.

— Сеньор Анселен!

— Да, я увлекся. Но ее просьба отравила мою радость. Я ехал с чистым сердцем человека, оборвавшего все свои связи и отрекшегося от всего. Сейчас же та нить, что связывает меня с Жанной, дрожит во мне и не дает мне покоя. Я пытаюсь понять, кто из нас прав, дорогой Гио, но мне это никак не удается.

Он трижды повторил:

— Тоска замучила меня!

Мне так хотелось сказать ему: «Самое трудное еще впереди. Готовьтесь к новому нападению», — но, из осторожности, да и пожалев старика, я воздержался. Он еще не созрел для поворота в мыслях. По собственной глупости я мог привести его в бешенство. Если бы я начал говорить, он вскочил бы в седло, догнал детей и не дал бы им столковаться обо всем.

О чем они говорили тогда, мне неизвестно. Я видел лишь, что, отправившись на охоту веселыми, они вернулись тихим шагом, в строгом молчании. Охотничьих птиц с ними не было. Гоня прочь беспокойство, старый господин спросил:

— Вы потеряли их?

— Нет, отец.

— Юрпель рассвирепеет. Он так старался их выдрессировать, и именно для вас!

— Вот, — сказала Жанна, — их колпачки и окольцовка.

— Вы их сняли?

— Отныне соколы нам больше не нужны.

Пухлые губы Анселена задрожали. Предательская влага заблестела в уголках его глаз.

— Отец, — воскликнул Рено, — я должен поговорить с вами. Иди, Жанна. Оруженосец Гио, вы можете остаться.

Вчетвером мы вошли в зал. Наступил решающий момент. Нам помогала мысль о том, что потом мы бы легче вздохнули, радость снова снизошла бы на нас.

— Отец, — начал Рено, — по счастью, виконт еще не дал нам ответа по поводу фьефа.

Анселен попытался и на этот раз уйти от разговора, в тщетной попытке оставить все как есть, ухватившись за эту соломинку.

— Ты шутишь, Рено. Фьеф принадлежит тебе. Ответ виконта нужен лишь для проформы. Я ввел тебя во владение Молеоном на общем сборе, и все признали тебя хозяином, — вот это важно.

— Я не шучу. Я не желаю этого. Кроме того, мы потеряли соколов не по случайности и не из-за неумения: мы сами выпустили их на свободу… Отец!

— Да, мой сын?

— Жанна и я, мы говорили сейчас с глазу на глаз, как ни разу не говорили прежде, полностью открыв свои сердца друг перед другом. Мы убедились в истинности поговорки о том, что нельзя разделить близнецов, не причинив им вреда, настолько сильна связь между ними. Чего захочет один, того же хочется и другому, даже если он сам этого не понимает; но бывает достаточно одного взгляда, одного слова — и все становится ясно.

— Да, так говорят. Но ваши характеры совершенно несхожи. Я не упрекаю тебя, Рено. Ты такой, какой есть.

— Отец, не время сейчас сличать наши достоинства. Я знаю, что Жанна лучше меня, я уверен в этом. Предположим даже, что мой голос — лишь слабый отзвук ее голоса…

— Напрасно ты так уничижаешь себя!

Разговор затихал; быть может, он так бы и иссяк, подобно ручью в песках. У Рено ходили желваки на скулах, взгляд тяжелел, однако причиной тому был отнюдь не гнев.

— В любом случае, — заметил он, — даже если причины и разные, решение наше обоюдное и окончательное.

— Отвага Рено превосходит все мои качества, вместе взятые, и намного, — сказала Жанна. — Я давно это чувствовала, а сейчас я могу восхищаться ею без оговорок. Он доказал ее мне.

Рено, смущенный похвалой сестры, решительно заключил:

— Мы почтительно просим вас согласиться на наш отъезд.

— Слово согласия никогда не сорвется с моего языка!

— Наша нижайшая мольба тверда: не из мимолетной прихоти мы просим вас об этом, но потому, что разделяем ваше пылкое желание послужить Господу!

— Но он не требует этого! Он дает райское блаженство и тем, кто заслужит его у себя дома.

— Однако не этому учили вы нас, ставя в пример жизнь нашего предка, вашего собственного отца, когда повторяли, что наша относительная бедность почетнее богатства других.

— Так плохим же учителем я был! Ну вот что, Рено: пришел конец твоему нетерпению — ты теперь хозяин в Молеоне и предел твоих желаний достигнут.

— Да что вы о них знаете?

— Ну зачем тебе ехать? Из страсти к самопожертвованию?

— Предположим, что к ней добавился изрядный аппетит на славу и деньги! Земли, завоеванные у неверных, — это Божий дар. Отказаться от него — святотатство.

— Учел ли ты все подстерегающие вас опасности? Дорога ненадежна, опасно и плавание. Положение маленького королевства, окруженного несметными силами Саладина, безнадежно. Вместо славы и завоеваний тебя, может быть, ожидают поражение, отчаянное бегство, позор…

Жанна вступила в разговор:

— Там славно и поражение. Но в чем же тогда ваша собственная цель, если вы не верите в спасение Иерусалима?

— Моя жизнь уже утратила свое значение.

— Отец, как дурны ваши слова. Никто сам себе не судья. Никто не властен сам осудить свою жизнь или распоряжаться ею по собственной прихоти.

— Вот потому-то я и не хочу, чтобы вы рисковали жизнью, за которую я несу ответственность.

— Отец, — снова заговорил Рено, — могу ли я хоть раз высказать вам начистоту все, что я о вас думаю?

— Да, можешь.

— Вы отправляетесь с Гио потому, что вы устали убивать то самое время, которое медленно убивает нас. Каждый проводит свои дни по-своему.

— Ты так считаешь?

— Я же хочу жить, а не существовать подобным образом.

— Понимаю, я был безвольным, малодушным человеком…

— Но вы взглянули правде в глаза, — сказал я, — и, осознав это, не замедлили принять решение. Ваша решимость делает вам честь, мой господин.

Жанна преклонила колени перед старческой рукой и коснулась ее губами:

— Отец, та истина, что открылась вам, всегда в вас и пребывала! В ее духе вы воспитывали нас. И сейчас, когда воспитание дало свои плоды, когда судьба дает нам шанс стать достойными наших предков, — неужели именно сейчас вы нас разочаруете? Неужели же, продолжая эти увертки, вы разрушите тот ваш образ, что был для нас примером, восхищал наши сердца на глазах всех людей Молеона?..

При всей жестокости этих слов и переполнявшей их горечи уязвленного