– глиняным горшкам, рассыпающимся от первого прикосновения. Главное заключалось в том, что Мануил в январе 1146 г. после нескольких лет обмена посольствами женился на западной принцессе – Берте Зульцбахской, приходившейся… родной сестрой жене Конрада. Таким образом, германский король и византийский император были свояками, что, разумеется, должно было принести крестоносному делу лишь пользу. Каков бы сухопутный маршрут ни был выбран, он по-любому вел через византийские владения. Впрочем, об этом – позже, поскольку пора вернуться к Элеоноре.

Мануил I Комнин. Средневековая миниатюра

Озвученное ею решение поразило французский двор, и церковная верхушка в целом выступила против (которая и без того относилась к самой идее Крестового похода в целом весьма прохладно, исключая епископа Лангра, впоследствии лично отправившегося с Людовиком в Святую землю), но король согласился – и этого было достаточно.

Уильям Ньюбургский пишет (пер. с англ. – Е. С.): «Она поначалу так очаровала молодого человека (т. е. Людовика. – Е. С.) своей красотой, что перед отправлением в знаменитый Крестовый поход он был настолько крепко привязан к своей юной супруге и не решился оставить ее, но взял ее с собой на Священную Войну».

Почему она так решила – догадаться несложно. Зная ее характер, резонно предположить, что это не было следствием ее фанатизма; она скорее предпочитала подвергнуться опасностям пути и войны, нежели оставаться в мрачном парижском дупле своего филина в окружении ненавидевших ее придворных. Она отлично понимала, чем рискует – вся Малая Азия, Сирия и Палестина были буквально усеяны костьми прежних крестоносцев и их противников. Но, как говорится, лучше смерть, чем скука. С собой она брала своих фрейлин. Излишне видеть в Элеоноре воинственную валькирию типа десятипудовой скандинавской Брунгильды, об одной из которых, ужасаясь, писала в свое время дочь императора Византии Алексея I Анна Комнина[24]. Вряд ли Элеоноре, при всей ее отменной стати и высоком росте, было свойственно махать мечом и потрясать копьем. Также не стоит, как это делают некоторые «писатели» (начиная лишь с XVII в.), видеть в ней этакую «предводительницу легкоконных амазонок», из количества которых нередко делают целые эскадроны! Воистину, «эскадрон гусар летучих»… В лучшем случае они основываются на словах византийского историка Никиты Хониата о том, что, когда воины II Крестового похода проходили через Византию (об этом – позже), среди них было много женщин, облаченных, как мужчины, и ездивших на лошадях. Он пишет: «Между тем как император так управлял империей, страшная и опасная туча врагов, с шумом поднявшись с Запада, надвинулась на пределы римского государства: говорю о движении алеманнов и других, поднявшихся с ними и единоплеменных им народов. Между ними были и женщины, ездившие на конях подобно мужчинам, смело сидевшие в седлах, не опустив ног в одну сторону, но верхом. Они так же, как и мужчины, были вооружены копьями и щитами, носили мужскую одежду, имели совершенно воинский вид и действовали смелее амазонок. В особенности отличалась одна из них, как бы вторая Пентесилия[25]: по одежде своей, украшенной по краям и подолу золотом, она прозывалась Златоногой. Причиной своего движения эти народы выставляли посещение гроба Господня и желание устроить прямые и безопасные пути для своих единоплеменников, отправляющихся в Иерусалим». Итак, византийский хронист знает даже ее прозвище – Златоногая – но при этом не обмолвился ни словом, что это – королева Элеонора. Вряд ли он умолчал бы об этом, если б дело обстояло именно так.

Участие женщин в боях Крестовых походов – не редкость, но отождествлять эти факты и свидетельства[26] вкупе с известием Хониата с мифическими «эскадронами амазонок» Элеоноры Аквитанской, разумеется, не следует (смеху и сожаления достойны люди, на полном серьезе реконструирующие доспехи женщин-воительниц Элеоноры, а тем тайным эротоманам, которые видят всадниц Элеоноры топлес, включая саму королеву, остается посоветовать обратиться к психиатру) [27]. С королевой просто отправились графини де Блуа и Фламандии, Сивилла Анжуйская, Федида Тулузская, Флорина Бургундская и др. При этом с каждой отправлялся целый обоз разных приживалок, горничных, служанок и т. п., что отнюдь не вселяло в крестоносцев духа целомудрия. Уильям Ньюбургский свидетельствует (пер. с англ. – Е. С.): «Многие знатные люди, следуя его (короля Людовика. – Е. С.) примеру, также взяли с собой своих жен; будучи неспособны существовать без женщин, они привели множество их в лагеря христиан, которые вместо того, чтобы пребывать в целомудрии, создали форменный скандал для всего войска».

Элеонора Аквитанская в крестовом походе. Гравюра XIX в.

Впрочем, особым воздержанием не отличался и I Крестовый поход, многие знатные феодалы везли с собой жен, да и о «потерянной» дедом Элеоноры маркграфине читатель уже знает; другое дело, что ни одна из них не пребывала в ранге королевы, действия Элеоноры были в этом отношении новшеством – хотя, с другой стороны, в том походе не было и королей…

Интересна другая теория, согласно которой «новые» аквитанские подданные короля Людовика с превеликой неохотой отправлялись в Крестовый поход, и Элеонора личным примером подвигла земляков идти на войну. По крайней мере, Р. Перну пишет о большом количестве грамот, засвидетельствовавших отправление аквитанцев в поход, и полагает, что Элеонора лично объехала свои владения, призывая на войну. Тогда в поход отправились многие знатные феодалы, включая вассала Элеоноры графа Гуго VII де Лузиньяна, внука которого Ги (Гвидо) судьба впоследствии возведет на иерусалимский престол, а потом так же и низвергнет, предоставив королю-изгнаннику славный остров Кипр, которым он и его потомки будут править до 1489 г.

Злоязычный трубадур Маркабрюн, которого, как помнит читатель, Людовик VII из ревности изгнал из Парижа, откликнулся на происходящую мобилизацию ядовитой песнью-«пасторелой» о том, как он встретил прекрасную деву, владелицу замка, заливавшуюся горькими слезами оттого, что ее возлюбленный ушел в Крестовый поход, и вот теперь она жалуется, ропща на Бога и проклиная Людовика:

         В саду, у самого ручья,

         Где плещет на траву струя,

         Там, средь густых дерев снуя,

         Сбирал я белые цветы.

         Звенела песенка моя.

         И вдруг – девица, вижу я,

         Идет тропинкою одна.

         Стройна, бела, то дочь была

         Владельца замка и села.

         И я подумал, что мила

         Ей песня птиц, что в ней мечты

         Рождает утренняя мгла,

         Где песенка моя текла, —

         Но тут заплакала она.

         Глаза девицы слез полны,

         И вздохи тяжкие слышны:

         Христос! К тебе нестись должны

         Мои рыданья, –