быстрее охватывал его этот недуг и тем страшнее усилива­лась в нем ненависть к тем, которых он считал виновниками своих страданий. Он хотел отомстить им и отомстил.

В глубине России евреям нельзя селить­ся. Прежняя система управления, которая, сла­ва Богу, все более и более теряет свою силу, загородила евреям путь во внутренние губернии государства как бы запретною сте­ною, в которую только новое время успело пробить некоторые бреши; а суеверие народа и боязнь конкуренции сделало и времен­ное пребывание евреев в этих местах чрезвычайно трудным. Чтобы избегнуть раз­личных неприятностей внутри России, еврей должен скрывать свое происхождение. Ес­ли трудно надеть на себя такую маску че­ловеку, которому его особенности привыч­ки, племенной тип, религиозное убеждение и обрядовые формы изменяют на каждом шагу, — то для молодого человека, в котором никогда не обнаруживались внешние особенно­сти еврейского характера и который, вслед­ствие своего многолетнего обращения среди дру­гих племен, утратил все, что могло напоми­нать о его происхождении, это было довольно лег­ко. Религиозные постановления уже и прежде не имели для Сендера особенной важности, и несо­блюдение их именно и было причиною того, что он был изгнан из благочестивого круга своих родных. Теперь же, как человек, проведший многие годы своей жизни среди чу­жих людей с чуждыми нравами, он без всякого усилия отрекся от этих обрядов; в прошедшем для него не было ничего свя­щенного; он бы хотел совершенно забыть его, разорвать всякую связь с ним, уничто­жить, если можно, всякое воспоминание о нем — воспоминание, наносившее тяжкие раны его сердцу. И потому, когда он, после долгих странствований, заметил, что одна северная кра­савица, дочь богатого крестьянина, остановила на нем свое внимание и склонна была отдать руку и состояние бедному страннику, то он тихомолком отправился в отдаленную церковь, и войдя туда Сендером, вышел Александром. Но в ту самую минуту, когда был совершен священ­ный акт крещения, когда внутренность тихой церкви наполнилась фимиамом и озарилась свечами, когда священник в торжественном облачении принял его в лоно новой религии и позади его разрушилось то здание, в котором предки его жили целые тысячелетия, — зачер­ствелое сердце его потряс какой-то электри­ческий удар, точно разрушивший твердую кору и вызвавший на поверхность его чувства. Смер­тельный страх овладел им, когда он уви­дел, что идея становится делом, когда он сознательно почувствовал все значение своего поступка, и никогда еще еврейство не было так близко его сердцу, как именно в ту ми­нуту, когда он на веки с ним расстался. Можно долго стоять у крайнего предела своей религии, можно почти забыть о ней, можно играть обрядами своей веры и не обращать вни­мания на постановления её, — но еще один шаг в чужую область, — и тоска по родине, необходимое влечение к оставленной стране предков, что-то в роде небесного па­триотизма наполняют душу и неудержи­мо влекут ее обратно в оставленный мир, с которым она связана тысячью невидимых уз!

Нет на земном шаре места, куда торгов­ля не посылала бы своих агентов. Таким образом родители Александра чрез некото­рое время узнали об отступничестве своего старшего сына; это страшно поразило их и целую неделю сидели они на полу в глубо­ком трауре, в разорванных платьях, с необутыми ногами, и плакали о сыне, точно получили известие о его смерти. Отступник в еврейской семье причиняет ей кроме горя, еще и страшный позор, который забывается разве только в отдаленном потомстве. Очень многие избегают родственной связи с семей­ством, один из членов которого отказался от религии своих предков. Поэтому самые близкие родственники отказываются от того, кто своим отступничеством навлек на них про­клятие и позор; отец отрекается от сына, жена оставляет мужа, братья и сестры расстаются на веки, если кто-нибудь из них изменил наследованной религии своих отцов.

Это-то именно до. крайности раздражило Александра. Он знал, что с той самой ми­нуты, как в родительском доме получится грустное известие об его отступничестве, — он будет там считаться умершим, о нем будут говорить с отвращением, его имя бу­дет позором для его семейства. И чем бо­лее он думал об этом, и думал невольно, несмотря на то, что старался подавить в себе эту мысль, чем более он раскаивался в своем неисправимом поступке, тем более возрастала его ненависть к тем, кто были некогда его близкими и теперь сделались не­примиримыми противниками.

Супружество не принесло Александру ника­ких радостей; оно не дало ему и детей. Различие происхождения, чувств и наклонностей, его суровость и раздражительность, и совер­шенно противоположная этому веселость его же­ны порождали между ними частые столкнове­ния и отравляли их жизнь. Совершенно оди­нокий, он не имел никого, пред кем бы он мог раскрывать свое сердце, кто бы уте­шал и защищал его. К этому присоедини­лось еще усиление его неизлечимой болезни. По­этому он очень обрадовался, когда врач реши­тельно объявил ему, что он немедленно дол­жен оставить северный край и ехать на юг. С детскою радостью сел Александр в эки­паж, чтоб скорее вырваться из своего холод­ного заточения и пойти на встречу новой жизни, новым отношениям. И жена его тоже была очень довольна его удалением и охотно пожер­твовала частью своего состояния, чтобы иметь возможность беспрепятственно наслаждаться остальною частью; обоих этих людей не свя­зывали между собой ни любовь, ни дети, ни гармония мысли и чувства, и они расстались друг с другом, также как и сошлись, без симпатии и любви, с такою же холодностью, какою дышал их северный климат.

Но пребывание Александра на юге не про­извело того благотворного действия, которого ожидал врач. Напротив того, предшество­вавшие отъезду неприятные сцены, далекая до­рога, сознание одиночества и неизлечимого не­дуга — так разрушительно подействовали на его здоровье, что он тотчас же по прибытии на место назначения должен был слечь в по­стель. Только по истечении нескольких не­дель, иссушенный как скелет и опираясь на палку, мог он выйти подышать свежим воздухом. Дома, в своей комнате, где оди­ночество не позволяло ему освободиться от мысли о смерти, он не мог сидеть ни мину­ты, и потому бежал оттуда в толпу, ожи­вленная деятельность которой давала его мы­слям другое направление. Он жил большею частью вне дома, и его очень часто можно бы­ло видеть на улицах, по которым он еле-еле тащился своею утомленною и шатающею­ся походкой, с физиономией человека, очнув­шегося от летаргии.

Однажды вечером — это было уже в кон­це лета — Александр по обыкновению одино­ко странствовал по улицам и переулкам города, начинавшего уже покрываться темнотой ночи. В этом городе, как и во всех других, где евреям дозволено жительство, они точно члены одной семьи,