Ответа, объяснения происшедшему не было, никакой логики не находилось. Уловил лишь общий посыл: встал на табуреточку, рассказал стишок, блеснул познаниями – молодец, а теперь не твоего ума дела, отправляйся по своим кастрюльно-самогонным делам.

Чередников вздохнул и отправился.

Прошло еще порядка пяти – пяти с половиной дней. Капитан Макаров, сменив гнев на милость, снова стал самим собой – славным, несколько язвительным старшим товарищем, готовым всегда наставить на путь истинный (если будешь помалкивать и слушать). Чтобы «приучить к самостоятельности» – капитана Порфирьича терминология, – он теперь сажал подчиненного на прием, сам куда-то отъезжая. Сперва на час, потом на два, потом вовсе на полдня – Шурик скрежетал зубами: «Как к горшку приучает!» Потом, видимо, убедившись, что, оставшись один, «детсадовский» все дело не завалит, и вовсе огорошил: все, собираюсь в отпуск. Не было тут никакого коварства: он еще когда говорил, что лет десять не бывал в тех краях, и то, что наконец собрался, говорило о том, что он вполне доволен процессом чередниковской эволюции.

Да и сам Сашка в иное время, может, лишь ручки бы потер: как же, такая возможность проявить себя! Однако за время службы в Морозках он совершенно убедился в том, что проявлять себя тут не в чем. Никаких дам в бальных платьях, лежащих без чувств в фамильных библиотеках, никаких зарезанных генералов – в общем, ничего того, что можно было бы ожидать от местной публики. Понятно, что советская творческая интеллигенция – это совершенно не то, что прогнившая буржуазная богема, и никто не будет ради одного-единственного честолюбивого лейтенанта устраивать бедлам в декорациях.

Однако огорчает то, что ничего нового – сплошная текучка, разве что публика почище. Не просто шабашники устраивают пьяный мордобой со своими «коллегами», а те, что с дачи драматурга Сошникова – с теми, кто отделывает домик режиссеру Маслаченко. Или вот дебош прилюдный, пьяный – ведь не просто какой-то дядя Вася в трикошках бузит, а заслуженный трагик и характерный старик Спесивцев. Вот этот порадовал, погулял он до такой степени широко, что даже железобетонный Макаров, не сдержавшись, начал составлять письмо в Союз театральных деятелей.

Правда, только принялся и начал, но не успел, поскольку Спесивцев – оказавшийся, к слову, совсем не стариком, а бодрым сорокалетним бугаем с громовым басом, – протрезвев, зачастил в отделение, точно в профком или на репетиции. Сперва с апломбом разъяснял «темноте», что творческая личность нуждается в некоторой разрядке. Потом, когда Порфирьич, хмыкнув, посоветовал не размахивать руками, принялся изрыгать угрозы – сперва неявные, потом прямые, намекая на вхожесть в разнообразные кабинеты.

– Прошу покорно в кабинет, – по-змеиному улыбнувшись, пригласил капитан.

О чем они там переговорили за закрытыми дверями – неизвестно, но «старик» ушел сконфуженный. А потом снова принялся наносить визиты, но уже ныл. Дав ему как следует унизиться и оскорбиться, Макаров сжалился. И письмо отложили до времени, и протокол о правонарушении куда-то волшебным образом делся.

– Да просто все. Как замаячит перспективка быть отодвинутым в очереди на квартиру, так они сразу вежливые слова вспоминают, – объяснил капитан произошедшую со Спесивцевым метаморфозу.

Он сначала давал опозориться подчиненному, а потом появлялся именно тогда, когда у подчиненного от общения с каким-либо особо творческим фруктом начинал дергаться и слезиться глаз. Разделавшись с ним, совершенно не по-капитански потерев ручки, Порфирьич неформально заметил:

– Неправильно мы воспитываем нашу творческую интеллигенцию, каждый шут королем смотрит. Надо почаще им напоминать, что это они для нас, а не мы для них. Учись, Шурик, учись! Ты небесталанный паренек. Вот сейчас я в отпуск сгоняю, потом примусь за тебя всерьез.

Между прочим, этот жук, ни о чем особенно не разговаривая с подчиненным, лишь хрюкая и хмыкая, уже знал всю его подноготную. Как истинный Порфирьич, каким-то образом он уже был в курсе, и кто у Шурика мама, и как он попал в адвокатуру, по каким причинам его сразу не выгнали из «номенклатурного» отделения на Арбате. И почему в результате распределения не уехал он к чертям на куличики, а в Морозки.

– Я-то, сказать тебе честно, голову поломал, чего это мне желторотика подогнали. Сюда просто так не попадают.

«Мама – это не человек, а вездесущий эфир», – философски подумал Саша, и капитан, точно прочитав его мысли, подбодрил:

– Ну-ну. Ты все-таки молодец. С таким-то блатом ты мог куда угодно напроситься в кабинет, а ты отправился на землю, стало быть, идейный паренек? И небезнадежный, на лету схватываешь.

– Это чего это? – покраснел было Шурик от нежданного комплимента, но тотчас получил ушат ледяной воды за шиворот.

– А так, почти и забыл все, чему тебе в ваших аудиториях мозг пудрили. Стало быть, выйдет из тебя толк.

И снова пропадал на полдня, до конца приема.

Чередников, со смирением черкая пером по бланку, ломал голову. От таких комплиментов неясно было, гордиться или впадать в отчаяние. Потом выбрал второе: «Ничего себе. Быстро же я отупел. А этот гриб старый еще и в отпуск намылился. Вот как я тут один?»

Макаров где-то пропадал, а дела шли конвейером: граждане и нытье, нытье и граждане.

Поступило заявление от матери народной артистки с таким чрезвычайно громким именем, что осквернять отделенческий воздух им было неловко. А суть претензии очевидна: соседка кур ворует. Вроде бы дело для дач житейское. Только ведь подозреваемая в этом грязном деле – родная, более того, любимая тетка режиссера с еще более оглушительным именем. И куры какие-то то ли шелково-голландские, то ли китайские. В общем, стоят как молодой «Запорожец».

И как тут лавировать, как поступать в такой ситуации, чтобы никому не отдавить мозоль, совершенно непонятно. А ведь и с той, и с другой стороны – связи, знакомства и прочие неформальные, но веские доводы.

И снова, прилежно вслушиваясь, черкая пером и сонно кивая, Саша соображал: «Это вот все, надо думать, и имел в виду пень старый, арбатский, рекомендуя обтесываться. И смириться до времени». Послушно записывал старухины жалобы, пытаясь не пропустить ни одного слова, по этой причине ощущая, как немеют и отваливаются руки.

Завершив фиксацию показаний и все-таки вежливо выпроводив заявительницу, Шурик изобразил пальчиковую гимнастику: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…