Приезд в армию начался со ссоры Павла Петровича с главнокомандующим графом В.П. Мусиным-Пушкиным, где роль раздражителя сыграл барон Штейнвер, недовольный отсутствием в русских войсках прусских обычаев.

Сухопутные войска пока не вступали в бой, и великий князь мог упражняться лишь в теоретических умозаключениях, как надо вести военную баталию и как надо переделать русскую армию.

Тем временем победа сопутствовала русскому флоту — 6 июля 1788 года адмирал Грейг в Гогландском сражении разбил шведский флот. Но русские сухопутные войска из-за бездарности своих полководцев не сумели воспользоваться благоприятными обстоятельствами и лишь вытеснили шведов из Финляндии. Никаких крупных боевых действий при этом не произошло, и великий князь, рвавшийся в бой, только однажды оказался невдалеке от перестрелки. Так и не получив военного опыта, если не считать опытом то, что русские генералы показали свое неумение воевать, цесаревич 18 сентября 1788 года вернулся в Петербург.

Куда более славно шли дела на юге против средневековой турецкой армии. Потемкин 6 декабря 1788 года штурмом взял крепость Очаков и продолжал ковать славу русскому оружию. Весь следующий год гром войны не утихал ни на юге, ни на севере. Павел Петрович стал проситься на войну со вновь набиравшими силу шведами. Императрица ответила откровенной насмешкой над сыном: «Вот, мой дорогой сын, мнение, которого вы спрашиваете относительно предстоящей кампании. Она будет оборонительной малой войной и еще скучнее прошлогодней. Вот почему по совести могу вам только посоветовать, чтобы вы вместо того, чтобы вызывать слезы и печаль, разделяли бы в сердце вашей дорогой и прекрасной семьи радость от успехов, которыми Всемогущему, как я надеюсь, угодно будет благословить наше правое дело. Прощайте! Обнимаю вас от всего сердца, тронутая вашим образом действия».

Россия все более нищала под бременем войн, что, впрочем, не сказывалось на блеске императорского двора. Славные победы царствования Екатерины стали уходить в тень на фоне многочисленных дипломатических просчетов. Скончался верный друг союзник Екатерины Иосиф II, и его брат Леопольд, вступив на австрийский трон, пренебрег дружбой с Россией. Пруссия не на шутку угрожала войной. Даже шведы оправились и нанесли русским серьезное поражение, после чего пришлось заключить с ними мир, не получив никакого возмещения за трехлетнюю победоносную войну, унесшую множество русских жизней и капиталов.

Надеяться приходилось только на юг. Суворов 11 декабря 1790 года штурмом овладел турецкой крепостью Измаил. Но и здесь война не собиралась утихать, и, значит, требовала пополнения в солдатах, отправляемых на убой, и деньгах. Империя требовала жертв, и расплачиваться своими жизнями, в основном, приходилось не дворянству, хотя оно в старое время и было создано специально для войны и охраны отечественных рубежей, а русскому мужику, который всегда хотел мирно трудиться, для чего нанял в свое время защищать себя и свою семью от иноземцев основателя знаменитой дворянской династии Рюрика.

Последующие события наносили один за другим удары по императрице, привыкшей царствовать легко, заниматься перепиской с французскими просветителями, взвалив скучные русские дела на Потемкина, его соратников и даже на его врагов, вроде Паниных. Теперь же, когда сметливого светлейшего князя уже не было в живых, императрица не могла решить, что делать с поляками, провозгласившими конституцию и решившими жить самостийно, без указки России.

Было от чего прийти в уныние Екатерине и ее сановникам, из немногочисленного числа смышленых и любящих Россию. К сожалению, императрица, старея, стала окружать себя придворными почти исключительно из числа, кто был поглупее, но зато более покладист. Но Россия, несмотря ни на что, оставалась слишком обширным и выносливым государством. Ее невозможно было разрушить ни бездарным управлением из Петербурга (на местах хоть немного, но подправляли глупые распоряжения верховников), ни непомерными поборами с крестьян (смекалистый мужик пойдет на обман, но не даст в обиду свою семью), ни ненавистью сопредельных государств (те поняли, что воевать могут на своих или приграничных территориях, а в глубине России просто потонут в необъятных пространствах).

С турками, в конце концов, подписали в Яссах 29 декабря 1791 года никчемный мир, и все усилия бросили на вечно досаждавшую соседку Польшу. После разгромов и разделов 1793–1795 годов Польша перестала существовать. Но почему-то до сих пор поляки винят в этом полководца Суворова, выполнявшего лишь долг офицера, а не российскую самодержицу Екатерину, приказавшую уничтожить Польшу. К сожалению, поляки редко вспоминают и то, что сторонником их независимости всегда оставался великий князь Павел Петрович.

Цесаревич все более уединялся в Павловском и Гатчине. Он погрузился в мелочные заботы о своем миниатюрном войске, постепенно доведя его численность до двух с лишним тысяч человек. «Тактика прусская и покрой военной одежды составляли душу сего воинства — замечает современник. — Служба вся полагалась в присаленой голове сколько можно больше, коротенькой трости, непомерной величины шляпе, натянутых сапогах выше колен и перчатках, закрывающих локти. Въезжая в Гатчину, казалось, въезжаешь в прусское владение. При разводах его высочество наблюдал точно тот же порядок, какой наблюдался в Потсдаме во времена Фридриха II. Здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля с некоторыми прибавлениями, которые сему государю никогда бы в мысль не вошли. Например, Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков в наказание оказанной им робости велел отпороть тесьму с их шляп. Подражатель гатчинский одному из своих батальонов за неточное выполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести, в пример другим, через кухню в их жилища. Запальчивость наследника сказывалась при всех учениях. За ничто офицеров сажали под стражу, лишали чинов, помещая в рядовые, и потом толикая же малость приводила их опять в милость. Всякий день можно было наслышаться новых анекдотов в Петербурге о дворе гатчинском».

Императрица, зная восторженный и незлопамятный характер сына, не опасалась, что он со своими пруссаками решится на государственный переворот. К тому же граф Н.И. Салтыков уверял, что появись хоть искорка преступного замысла, императрице тотчас же донесут. Получалось, что даже выгодно иметь на отдаленном расстоянии сие потешное войско — пусть вельможи удостоверятся в глупости наследника престола. Офицеры же гвардейских полков, почти все из знатных фамилий, с презрением смотрели на безродных гатчинцев и, насмехаясь над их командиром Павлом Петровичем, еще больше превозносили ум и милосердие матушки императрицы.

Среди доморощенных офицеров Павел Петрович особенно отличал за строевую выправку барона Штейнвера, о котором говорил: «Этот будет у меня таков, каким был Лефорт у Петра Великого». Появился и новый любимчик — худородный дворянин Алексей Андреевич Аракчеев, неутомимый в строевой муштре и заучивании артиллерийских артикулов. Портрет последнего хлесткими штрихами набросал Н.А. Саблуков: «По наружности он походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист, в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучать анатомию жил и мышц. Сверх того, он странным образом морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону. Цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот огромный, лоб нависший. Наконец, у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло странную смесь ума и лукавства».