Павел Петрович с его обширными познаниями понимал, что настала пора изменить подобное положение вещей, что страна должна двигаться вперед, оставив позади свое застывшее средневековье. Но он мечтал царствовать исключительно своим, а не чужим умом, не понимая, что опыт и сноровка в управлении столь обширной разноплеменной страной значат гораздо больше, чем самые прогрессивные идеи.

Людей же бывалых, трезво смотрящих на жизнь, кто мог бы стать советчиком не только в будущем царствовании, но и сейчас, когда надо было примириться с матушкой и ее фаворитами, около цесаревича не водилось. Как назло, в 1786 году умер и давнишний его кумир — Фридрих Великий. Кроме того, выгнали с русской службы за жестокое отношение к супруге старшего брата Марии Федоровны принца Фридриха. Вокруг Павла Петровича образовалась бездонная пустота, виноватыми в которой в равной степени были и он, и матушка-императрица, и стоявшие вокруг трона жадные до денег и чинов вельможи.

Все чувства, которые уважают в обыкновенном человеке, — доброта, искренность, честность, приносили цесаревичу только вред. Его уже призирали почти все сановники императорского двора. Презирали почти открыто, ибо Екатерина потворствовала подобному отношению к своему единственному сыну. Теперь ей можно было царствовать спокойно, не опасаясь внезапного дворцового переворота. Ведь не в провинции и не на улицах двух русских столиц, а в залах Зимнего дворца сосредоточена была реальная власть над Россией.

Не опасаясь более за трон, императрица решила совершить путешествие в недавно завоеванный Крым, взяв с собой внуков Александра и Константина. Сын умолял ее не отрывать детей от родителей, предложив два варианта: оставить их в Петербурге или взять с собой, кроме них, и его с супругой. Здесь больше сказалось не его привязанность к сыновьям, которых он видел не чаще одного раза в неделю, а страх еще большего одиночества. Ответ императрицы был категоричным: нет и еще раз нет. Лишь по случайности — накануне отъезда Константин заболел оспой — Екатерина оставила внуков в Петербурге, и 7 января 1787 года отправилась в семимесячное путешествие по России. Перед отъездом она не забыла сделать распоряжение о запрещении сыну вмешиваться в дела воспитания своих детей. Она писала из Крыма Н.И. Салтыкову, чтобы он не допускал никакого вмешательства сына и его жены в воспитание ее внуков, никакого сближения родителей со своими детьми.

Вернувшись из Крыма 11 июля 1787 года, спустя два месяца императрица подписала манифест о новой войне с Турцией. Великий князь, очумевший от безделья и начинавший понимать, что ему необходим опыт жизни, умолял мать отпустить его на войну хотя бы простым волонтером, «который их своей охоты и на своем иждивении при войске служит». Мать, как обычно, лишь посмеялась над новой причудой непутевого взбалмошного сына.

«По издании манифеста об объявлении войны, — писала Екатерина Г.А. Потемкину, не скрывая от него своего презрения к сыну и невестке, — великий князь и великая княгиня писали ко мне, просясь — он в армию волонтером, по примеру 1783 года, а она, чтоб с ним ехать. Я им ответствовала отрицательно — к ней, ссылаясь на письмо к нему, описывая затруднительное и оборонительное настоящее состояние поздней осенью и заботы, в коих оба фельдмаршала находятся, и коих умножают еще болезни и дороговизна, и неурожаи в пропитании. Хваля, впрочем, его намерение. На сие письмо я получила еще письмо от него с повторной просьбой, на которое я отвечала, что превосходные причины, описанные в первом моем письме, принуждают меня ему отсоветовать нынешний год отъезд волонтером в армию. После сего письма оба были весьма довольны остаться, расславляя только, что ехать хотели».

Но великокняжеская чета отнюдь не осталась довольна отказом и продолжала упорствовать в просьбах об отправлении их на войну. На этот раз Екатерина изменила своему обычному игривому стилю письма, за исключением словосочетания «дорогого сына», и раздраженно выговаривала невестке: «Дело в том, что следует слушаться рассудка и повиноваться ему. Я вам советовала не думать об этом путешествии, уже сказала это и повторяю. Могу только прибавить к этому, что если вам так трудно расстаться и быть друг без друга, то вместо бесконечных стенаний, всего лучше вам обоим остаться в Петербурге — вам и моему дорогому сыну. Тогда исполнятся желания и ваши, и мои, и империи. К тому же, я не вижу никакой надобности в путешествии моего дорогого сына, находя в том более опасности, нежели существенной пользы. Так как, во всяком случае, порицанию подвергнусь я одна, то весьма охотно принимаю его на себя, и буду сама говорить, что не пустила вас обоих».

В последнее время Павел Петрович чаще и чаще надувал щеки. Он все сильнее жаждал власти, жаждал управлять Россией и, как ему казалось, мог бы стать твердым и всевидящим самодержцем, наподобие Петра Великого, исправить многочисленные огрехи его преемников. Но мать не допускала сына, наследника престола, даже до мелких дел!

Прадеда Павел Петрович боготворил и нередко встречался с ним во сне и наяву. Однажды, когда еще жил в Петербурге, цесаревич вышел из дворца инкогнито, в сопровождении лишь графа Куракина и двух слуг. Стояла теплая весна, светлые долгие вечера. Куракин весело задирал прохожих своими полупристойными шутками, а его царственный друг был настроен религиозно и потому ушел несколько вперед, чтобы смех не оскорблял мистических дум.

День догорел. Луна светила ярко, тени лежали длинные и густые. При повороте в одну из улиц цесаревич заметил в углублении дверей двухэтажного каменного дома высокого человека, завернутого в испанский плащ, в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он вышел из своего убежища и молча пошел с левой стороны от наследника престола. Его шаги издавали странный звук, будто камень ударял о камень, от тела шел ледяной холод. Когда незнакомец прикасался к одежде Павла Петровича, тело наследника сотрясалось от дрожи. Наконец цесаревич, как бы невзначай обернувшись и стараясь придать голосу беспечность, бросил Куракину:

— Мы имеем странного спутника.

— Где? — удивился граф.

— Как видишь, он идет слева от меня, и к тому же преизрядно гремит и толкается.

Куракин изумился, не зная, что и подумать — то ли над ним подшучивают, то ли… Но нет, этого быть не может, наследник всегда отличался крепким здоровьем.

— Ваше высочество, — глупо улыбнулся Куракин, пытаясь понять, как себя вести в данной ситуации, — вы идете у самой стены, там и собаке места не найдется.

Павел Петрович протянул руку — действительно камень. Но этот камень имел очертания человека и продолжал шагать, издавая звук, будто ударяли в глухой колокол. Наконец незнакомец обернулся, и цесаревич увидел обращенный к нему взгляд грустных бездонных глаз. Из-под плаща, закрывавшего рот спутника, раздался тягуче-торжественный, замогильный голос:

— Павел!

— Что тебе нужно, призрак?

Цесаревича сильно лихорадило — не то от страха, не то от холода.

— Бедный Павел! — ласковый голос задрожал от сострадания.

Цесаревичу стало жалко себя; удивленный, он остановился. Незнакомец тоже. Повернулись друг к другу. Слуги и Куракин как будто нарочно не показывались. Сзади осталось здание Сената, спереди был большой мост через Неву. Река казалась спокойной, но было в этом что-то зловещее, Нева затаилась, чтобы подманить жертву, подпустить поближе к себе и уж тогда наброситься со всей мощью.