Особенным аргументом попробовал подсластить девственницам их жертву Григорий Нисский, измыслив, что девством побеждается смерть. Перед этим аргументом и впрямь трудно устоять девственникам обоего пола. Кому не очевидно, что счастье бессмертия выше счастья супружества, хотя о недоступности последнего и пришлось бы сожалеть в этом случае вечно? Вот как, по мысли святителя, девство оказывается способным победить смерть. Никаким другим оружием этот самый страшный враг человека не победим, а девством победим, поскольку девством обрывается цепь рождений; а если нет нового рождения, то нет и новой смерти. Так прерывается победоносное шествие смерти по земле:

«Итак, какой вывод из сказанного нами? Чтобы мы, отложив плотскую жизнь, за которой неизбежно следует смерть, стремились к той жизни, которая не влечёт за собою смерти. Именно такова жизнь в девстве. <…> Итак, если смерть не может прейти чрез девство, но в нём исчезает и прекращается, то ясно видно, что девство сильнее смерти»[75].

Но сила этого аргумента умаляется силой аргумента, восходящего к убеждению николаитов, что ежедневный половой акт для христианина – наилучший и скорейший путь к обретению Царства Небесного. Остается только гадать, как велико было число христиан, и в их числе святых отцов, втайне предпочитавших путь николаитов в Царство Небесное пути девства и воздержания.

X. Любовь девственниц

Словно щитом, девственница защищена своим девством от искушений, обступающих её со всех сторон. Но как тяжёл этот щит! Девственнице предписывается больше, чем только телесное воздержание. Последнее далеко не составляет всю суть девства. Однажды дав обет девства, девица больше не принадлежала себе. Обет обязывал её, помимо хранения целомудрия, к соблюдению многочисленных внешних условностей – в одежде, в походке, в жестах, – что уже само по себе было делом нелёгким. Ей предписывался особый тон речи, особый взгляд, особая улыбка – улыбка девственницы. Всё в ней, от безыскусной одежды до безыскусно уложенных волос, должно было свидетельствовать о смирении духа и чистоте нрава. По Василию Великому «дарование девства заключается не в одном только воздержании от деторождения, но вся жизнь, быт и нравы должны быть девственны»[76]. Строжайше запрещены девственнице украшения и делающая её привлекательной одежда. Мефодий Олимпийский:

«Посему, чтобы дева, охраняя себя… от существенных грехов нечестия, не осквернялась… например, украшаясь тканями отличных одежд, или камнями и золотом и другими телесными украшениями, которые также опьяняют душу – для этого предписывается, чтобы она не предавалась чрезмерно женскому легкомыслию, смеху, притворству и пустословию»[77].

Амвросий Медиоланский (IV в.) так наставляет девственниц не подражать модницам:

«У неё с шеи здесь свешиваются драгоценные камни, там по земле стелется шитая золотом одежда… Уши обременяются тяжёлыми серьгами, глазам придаётся другой цвет. Что же, следовательно, остаётся своего там, где так много допущено перемен? <…> Вы же, блаженные девы, которые не ведаете подобных мучений, а тем более украшений, – вы, у которых по стыдливым лицам разлито святое целомудрие, – вы… предназначены не для человеческих взоров»[78].

Блаженный Амвросий тут упускает из виду, что девственность после принятия обета – состояние пожизненное; стало быть, и в глубокой старости девственницам будет присуще «святое целомудрие», которое будет разлито по их «стыдливым лицам». Но стыдливость и целомудрие плохо совместимы с преклонным возрастом, коль скоро целомудрию уже ничто не угрожает. И какой цели может служить целомудрие семидесятилетней? И не приличествует ли девственнице, достигшей такого возраста, скорее скрывать своё целомудрие, которое уже никому не интересно, чем выставлять его напоказ?

От девственниц требуется, помимо добровольного отречения от любви, добровольное отречение от собственной красоты – ценнейшего достояния молодой женщины. Взамен этого блага – быть привлекательной – Амвросий обещает им «небесную сладость» девственного состояния[79]. Киприан Карфагенский (III в.) даёт по поводу одеяния девственниц замечательную рекомендацию:

«Я думаю, что дев… если они предаются таковой изысканности нарядов и убранств, не следует и считать в числе девственниц, но, как заражённых овец и больную скотину, надлежит отлучать от святого и непорочного стада девственного»[80].

Но лишь на юных девственниц обращают внимание, лишь от них ожидают строгого выполнения взятых на себя обязанностей. Выполнение тех же обязанностей для старых дев должно было быть тяжело и унизительно. Не то же самое, когда потупляет взор перед мужским взглядом семнадцатилетняя и семидесятилетняя. Муки девственного состояния лишь увеличиваются со старением тела. И уже вовсе невыносимы они должны быть для девственницы в преклонном возрасте при виде семейного счастья бывших подруг, время которого для неё прошло безвозвратно. Но что если девственнице наскучивало её положение и ей приходило на ум связать себя узами брака? Далеко не всегда она могла найти того, кто готов был разделить с ней жизнь и любовь. Для таких смельчаков издавались законы, способные остудить и самый жаркий любовный пыл. «В 364 г. при Валенте гражданский закон постановлял, что каждый вступивший в брак с тем или с той, кто принёс обет целомудрия, подлежит смертной казни»[81]. Едва ли Христос, прославляя девство, мог предположить, что три с небольшим века спустя его слова станут поводом для столь изуверского законодательства.

Девство несовместимо с двумя важнейшими для женщины благами – с любовью и материнством. Мужчина не может испытать счастья материнства; счастье быть отцом несопоставимо со счастьем быть матерью. Это счастье выстрадано матерью, её беременностью и родами; оно заслужено ей. Что касается счастья любви, то оно одинаково для мужчины и женщины. Счастье быть любящей и любимой лишь в нюансах отличается от счастья быть любящим и любимым. Обрекая себя на девство, юная девица лишается блага любви и блага материнства. Обет девства хотя и не содержит для неё запрет влюбляться, но превращает для неё любовь, если случается ей влюбиться, в безмерное страдание. И также безмерно её страдание, когда она, видя счастливых матерей в окружении счастливого потомства, осознаёт в полной мере трагизм своего одиночества. Тем самым девство оказывается не только врагом плоти, чего не скрывают отцы – девство именно за это и превозносится ими, – но и врагом величайшего духовного блага – любви между мужчиной и женщиной. Но при всех бесчисленных панегириках в честь девства нет такого панегирика, где девство противопоставлялось бы любви как ценность высшая ценности низшей. Иоанн Златоуст высокопарно превозносит заслуги девственницы, побеждающей в себе плотское желание:

«Девственница, не имея средств погасить пламень, хотя видит, что он