– Деду можно верить? – Вадик нерешительно медлил, утаптывая кроссовками черную землю.

– Какому деду? – Голум направил фонарь на свой подбородок, сам сделался похож на мертвеца и заржал. – Нет здесь никакого деда.

Вадик кивнул. Вдвоем они вернулись к машине. Голум со сноровкой паука развязал узлы на багажнике и уступил место. Вадик стянул мешок, словно в самолете ручную кладь с верхней полки, и закинул себе на плечо. Идти было тяжело. Земля, привыкшая забирать людей, затягивала ноги, точно болото. Голум скользил впереди, не оставляя следов, будто ничего не весил, а сапоги были волшебными.

– Долго еще? – задыхаясь, спросил Вадик.

Голум не ответил, но ускорился. Вадик поднажал тоже. Вдоль аллеи замаячили металлические оградки, точно облитые тушью. За ними громоздились венки, похожие на щиты из супергеройских фильмов.

– Голу-у-ум, – недовольно прохрипел Вадик.

– Да почти пришли, – буркнул пацанчик и, вильнув в сторону, скрылся за каким-то памятником.

– Да чтоб тебя, – выругался Вадик.

Полиэтилен шуршал в ухо и нагревался от вспотевших рук. Вадик то и дело останавливался, подкидывал Угаренко, чтобы ухватить поудобнее. В один момент пакет не выдержал и порвался. Вадик услышал ползущий треск пластика и щекой почувствовал холодную бочину Изиного отца. Он обогнул памятник и нагнал Голума, с облегчением сбросив ношу на землю аккурат рядом с фонарем, поставленным на свежую горку земли. Свет был направлен в сырую яму, стены которой по верху черные, на половине становились рыжими глинистыми. Рядом с ямой, будто небольшого роста человек, темнел аккуратный каменный крест, на который Вадик старался не смотреть.

– Деда хоронить завтра будут, – ответил Голум на немой вопрос Вадика. – Бабка-то давно умерла, ждет его лежит.

Голум погладил надгробие, как другие поглаживают капот новой машины. Почти ласково. На перекладину креста повесил связку кроссовок.

– Считай, получит старушка двух мужичков по цене одного. – Голум схватил лопату, расправил плечи и солдатиком прыгнул в яму.

Резкий режущий звук и первый шмат глины вылетел из черноты, приземлился испорченным пирогом. Копал Голум энергично, как заведенный. Лампасы, когда на них попадал луч фонаря, посверкивали, будто на дискотеке. Минут через пятнадцать, он разогнулся, встал на цыпочки.

– Хорошо, что земля еще не начала промерзать, – Голум выкатил глаза-блюдца. – Отбойник ведь мертвого поднимет.

– Долго еще? – нетерпеливо спросил Вадик.

– Да хватит, – копальщик забросил лопату наверх, ухватился за труп и ловко стянул его к себе.

Вадик не успел ничего сообразить. Только услышал сначала мелкое бульканье: понял, что нож с оранжевой ручкой выбрался из-за пазухи Угаренко и рыбкой нырнул в черноту. Потом тупой удар и всплеск. Вадик направил луч фонаря в яму. Голум неуверенно утрамбовывал мумию сапогом.

– Ты аккуратней там, – Вадик направил свет на торчащую из пакета, уже запачканную в грязи, руку Угаренко. – Мы же не мясники какие-нибудь.

Хруст.

Голум прошелся сапогами по мумии и как паук выкарабкался из могилы. Сначала отправил в яму земляные бортики, а потом вдруг замедлился, устал. Сыпал землю над могилой словно специи. Фигура Угаренко скрылась как бы под черным молотым перцем.

– Точно никто не будет задавать вопросов? – засомневался Вадик.

– Лет через двадцать разве что, если родня даст добро хоронить сверху, вот будет сюрприз могильщикам в одинарной-то могиле.

Голум снял с перекладины кроссовки. Пока Вадик не обдал его светом, казалось, что это не крест вовсе, а старушка замерла в ожидании и протягивает внуку узелок. Всю грязную работу делал Голум, но вымазался почему-то Вадик. Как бы не испачкать салон.

– Ну, ты, наверное, ехай отсюда, – шмыгнув мокрым носом, сказал Голум. – Я что-то замерз, посижу, у деда отогреюсь и потом поеду.

– Ладно, – быстро согласился Вадик.

– Только денег дай на такси.

Вадик тут же заелозил по карманам. Протянул первую бумажку, что попалась под руку.

– Две тысячи? Чувак, серьезно? – Голум сделал обиженное лицо.

Вадик, не раздумывая, выгреб все, что было в карманах, и передал Голуму. Тот довольно ухмыльнулся, деньги спрятал в карман на рукаве, а сникерс распаковал одним движением и откусил половину батончика.

– Моя прэлэсть, – с набитым ртом сказал Голум и закатил глаза от наслаждения.

5

Наташа пыталась понять, сколько времени на часах. Будильник поводил стрелками, будто таракан усами из щели. Какой сегодня день недели? Что, выходить на работу? Наташа представила себе бесконечных четыре подъезда. И в каждом окне черноволосая злыдня. Нет, она не боится. Она уже раз выгнала ведьму из квартиры…

Наташа медленно поднялась с кровати, потом снова села, кажется, на пол. Комната плыла перед глазами, она сосредоточилась и увидела рядом с комом одеяла спасительный сосуд. Подползла, сделала жгучий глоток. Сразу полегчало. Теперь бы водички. Наташе казалось, что она может выпить целое ведро, то самое ведро, в котором она жамкает тряпку перед тем, как возить ею по ступеням. Рабочие штаны и кофта нашлись почему-то на кухне под столом. Это точно Наташина одежда, но ей было неудобно. Будто она надела все задом наперед. Завязывала кроссовки десять минут, а может, полчаса. Все это время мозг в черепной коробке бултыхался, словно чайный гриб в банке. Ключи тяжеленькой гроздью легли в ладонь. Наташа не поняла, откуда они взялись. Так, надо на воздух. Погуляет, подышит. Потом поработает, может быть.

Наташа вышла во двор, точно актриса на сцену. Казалось, ее ослепили софиты. Хороший денек, солнечный денек… она попыталась сфокусироваться на происходящем, но ее нетвердые ноги в бледно-серых трениках напоминали переваренные макаронины, мутная картинка заваливалась то на один бок, то на другой. Слишком яркие для осени цветы вызывающе растопырили бутоны. Не бывает таких роз. Наташа качнулась и уперлась плечом в спасительную стенку деревянного теремка. Теперь не упадет. Присмотрелась: розы были странно прозрачными, ага, это настриженные пластиковые стаканчики. Рядом дебелый крашеный лебедь, склеенный из резаной резины, запускал оранжевый клюв в искусственный букет. Надо всей этой красотой нависали два темных расплывчатых пятна.

– Херня это все, надо было делать павлина! – громко выдало пятно, которое побольше.

– Ну что ты несешь, какой павлин? – возразило пятно поменьше, вдруг оно разогнулось, сузилось и стало теткой, потирающей поясницу.

– Да я видела во дворе, где почта, девки что учудили? Диски дома, видать, валялись всякие, там с хитами девяностых. Они их прилепили на хвост, и вот тебе, пожалуйста, не лебедь, а павлин!

– Еще чего, буду я диски тратить. Тем более та старая музыка – лутшая! – женщина снова расплылась в воздухе темной кляксой.

Сде-ла-ем-двор-ска-зоч-ным! Наташа кое-как сложила буквы с ватмана, прилепленного поверх объявлений на доску информации. В голове зазудело, будто не можешь что-то вспомнить и это что-то вертится на языке.

– Дамочка, вы или туда, или сюда, – прорычал незнакомый голос.

Толстый рябой мужик задел Наташино плечо и отбил ее от теремка. Теперь снова искать точку опоры. Она огляделась и поняла, что всюду люди. Одни трещат пластиком, мастерят богатырей из пятилитровых бутылок. Другие поправляют розовую перчатку – резиновое вымя фанерной крашеной коровы. Наташа замечает телевизионщика, он носится с камерой, как с игрушечным самолетом, кружа над поделками и возвращаясь на базу-штатив. Длинный и тощий, он странно зыблется на бегу, точно отражается в воде, по которой идет рябь.

Она вдруг вспомнила. Сегодня конкурс между жилищными компаниями. Обещали телевидение, и, видимо, этот волнистый и есть оператор. В ушах зазвучал сахарный голосок управляющей: «Наташа, ты самая молодая, красивая и говоришь хорошо. Давай ты будешь давать интервью, расскажешь, как мы своими силами украшаем двор…» Наташа трясет головой, в черепе плещется, будто в тазу, где замочено белье. Раз есть оператор, должен быть и журналист, тот, кто будет держать микрофон, задавать вопросы.

Она оборачивается и видит на фоне мокрой ели нечто, похожее на летающую подушку. Однако у подушки обнаружилась голова в коричневой вязаной шапке и рука, сжимающая что-то вроде мехового тапка на палочке.

Наташа закрывает глаза и хочет досчитать до десяти, но получается только до пяти. Открывает: подушка становится пуховиком. И ноги в зеленых вязаных брюках, точно хвойных, решительно направляются к ней.

Следом движется оператор, наставляя на Наташу сорочий глаз камеры. Они-то мне и нужны. Наташа набирается смелости и даже трезвеет на миг.

– Эй, я здесь! – Наташа хватает журналистку за локоть, крепче, чем нужно.

– Ты еще кто?! – журналистка вырывает локоть и микрофон, глазами выискивая