Токугава Осиба. Из собрания сочинений

«Дни в тюрьме длинные-длинные, — размышлял Амакаву, валяясь на своей вонючей подстилке и пожевывая соломинку. — Целыми днями лежи себе в углу или ходи взад-вперед по камере, можно еще, конечно, поговорить с Тико или другими мальчиками, хотя о чем говорить? Все и так сотни раз переговорено. Дни в тюрьме долгие».

Хотя так он думал первую неделю своего вынужденного затворничества, не зная, что делать со своим привыкшим к упражнениям с мечом и подвижным играм телом. Потом, когда вдруг приехали хозяева и по ночам начались пытки, он вдруг осознал, что длинные — это ночи, а не дни. Дни в ожидании «Ночного театра» были как раз короткие. Амакаву никак не мог нарадоваться этим дням, невольно наблюдая за тем, как солнце клонится к закату и по стенам из крохотных окошек-бойниц вместо доброго белого света начинает наползать убийственная рыжина. Рыжина заходящего солнышка, которую он так любил, живя дома, теперь наводила на него непреодолимый ужас.

Правда, пытали пока только глупых крестьян и сына торговца, не трогая троих мальчиков из самурайских семей и личного слугу раненого.

Но о нем Амакаву предпочитал даже не думать, опасаясь, что может вдруг проболтаться о том, что ему известно, приставучему Тико, их услышат глупые крестьяне, а дальше больше.

Всякий раз, когда Тико или другие мальчики пытались заговорить с ним о новых узниках, Амакаву надувал щеки и с видом взрослого отчитывал ребят за излишнее любопытство, отсутствие терпения и скромности. Этого хватало на некоторое время, после которого дети снова лезли к нему за разъяснениями.

Слуга раненого самурая тоже играл втемную, без умолку болтая обо всем на свете и не рассказывая ничего по существу. Когда же ребята «припирали его к стенке», умоляя открыть, кто его хозяин и под чьими знаменами он служит, вредный Гёхэй предпочитал отмалчиваться или спешно убегал к якобы зовущему его господину. Впрочем, ребята не могли злиться на не желающего делиться с ними информацией парня, так как все, даже глупые крестьяне, прекрасно понимали, что в этом он усматривает свой долг по отношению к сюзерену.

— Не знаю, как ты, Амакаву, а я бы непременно проболтался в первый же день, — кивая в сторону таинственного Гёхэя, выдал Тико.

Из-за того что раненый самурай все время лежал на своей постели, страдая от жара и то и дело проваливаясь в обморок, и не показывался перед мальчиками, Амакаву волей-неволей приходилось играть роль старшего, показывая остальным узникам пример стойкости и самурайского воспитания. На него смотрел Тико, глядя на его стойкость, меньше выли от страха и боли крестьяне.

Когда с наступлением темноты тюремный коридор освещался факелами и самураи, одетые в черные форменные одежды без гербов, занимали свои посты у камер, Амакаву принуждал себя подходить к решетке и, держась за нее обеими руками, смотреть на все, что будет происходить на специальном выдвижном плацу.

Конечно, он мог не делать этого, а зарыться в тряпки и, заткнув себе уши, стараться спрятаться за семислойным занавесом, как учила его мама, но он знал, что ребята за это геройство признают в нем лидера, что давало ему возможность затем утешать их наставительным тоном, почесывая гладкий, ни разу не пробовавший бритвы подбородок.

Однажды, это было на второй день «Страшного театра», как прозвал происходящее Тико, на глазах Амакаву палач оттяпал сыну торговца сразу же два пальца. Амакаву не видел, как нож прорубил кости, как отделились пальцы, но слышал хруст и крик теряющего от боли сознание мальчика.

Амакаву почувствовал приступ тошноты, камера закружилась перед его глазами, он сделал несколько неровных шагов в сторону горшка, где его вывернуло плохо проваренной пшенкой, которую давали в этот день.

Даже не утерев лица, мальчик шагнул в сторону своей подстилки и, рухнув на нее, сразу же вырубился.

На следующий день он проснулся разбитым, с больной головой, при этом он был уверен, что Тико и остальные, видевшие его слабость и позор, теперь не будут с ним знаться, но получилось все неожиданно хорошо.

— Ты такой сильный, Грюку-сан, — приветствовал его сидящий у своей решетки Тико.

Амакаву криво улыбнулся, ожидая подвоха. Хотелось пить, и он вспомнил, что оставлял себе полкружки воды со вчерашнего дня. Отыскав глазами кружку, Амакаву дотянулся до нее и сделал пару глотков. Воду следовало беречь, но сегодня он надеялся хотя бы немного освежить лицо, поэтому Амакаву смочил край своей одежды и начал обтираться, наводя мало-мальский порядок.

— Я горжусь тем, что знаком с тобой, — снова влез в поток его мыслей Тико, — признаться, после вчерашнего я не спал всю ночь, трясся от страха, а Тахо, ну, которому отрубили пальцы, плакал до утра, только с рассветом и заснул. Да еще этот засранец Касао, из деревни Касуги, обделался и потом всю ночь бегал к ведру. В общем, ужас, что здесь творилось. А ты…

— Что я?! — с вызовом оборвал мальчика Амакаву, заливаясь краской стыда. — С каждым может случиться.

— Нет, не с каждым, — не отставал Тико, — ты сначала с каменным лицом досмотрел «представление» до конца, а потом завалился спать и прохрапел до самого утра. Такое под силу только истинному герою. — Тико вежливо поклонился Амакаву, оставаясь какое-то время в согбенном положении. — Наверное, я никогда не научусь спать, когда рядом будут раздаваться крики и плач, — признал он.

— Поживи с мое, привыкнешь. — Амакаву не верил в свою удачу, все дурное настроение тут же испарилось, точно ночная роса под лучами утреннего солнышка.

В тот день Амакаву был признан героем, и даже слуга раненого парня, этот странный Гёхэй, был вынужден кланяться ему.

«Что будет, когда меня самого начнут резать на куски? — думал Амакаву. — Быть может, я тоже тогда обмочусь и буду выть и плакать. Как же заставить себя не чувствовать боли? Не испытывать страха?»

День прошел в воинской славе, все мальчики выказывали Амакаву свое почтение, восхищаясь его доблестью и самоконтролем, а ночью вновь зажглись огни «Страшного театра».

Глава 30

«СТРАШНЫЙ ТЕАТР»

Если ты пришел обсудить что-то со знающим человеком, но его мнение полностью не совпадает с твоим, слушай только себя. Для победы достаточно личной одержимости и готовности в любой момент расстаться с жизнью. Никто не требует большего.

Токугава Иэясу. Из сборника сочинений для отпрысков самурайских семей.

Разрешено к прочтению высшей цензурой сегуната.

Писано в год начала правления 1603-й, замок в Эдо

«Страшный театр»,