делать? Может быть, лучше будет уничтожить зеркало?

Бай Бин вытряхнул из пачки две сигареты и протянул одну Сун Чену. Свою он сразу же закурил, глубоко затянулся и выдохнул дым на три мертвых лица на экране.

– Я уже уничтожаю программу. Показал тебе, – он неожиданно перешел на приятельский тон, – и запустил уничтожение. Но, как бы мы ни поступили, это ничего не даст. Остается утешиться тем, что все грядущее никак не связано с нами.

– То есть цифровое зеркало создал кто-то еще?

– Теория и технология для этого существуют, и, согласно теории суперструн, количество осуществимых наборов параметров инициализации огромно, но все же ограничено. Стоит пойти по списку, и в конце концов обязательно наткнешься на наш… И через тридцать с лишним тысяч лет, до последних дней цивилизации, человечество все будет превозносить Ника Кристоффа и молиться на его память.

– Кто он такой?

– Согласно тем же учебникам истории, христианский священнослужитель, физик, изобретатель программы цифрового зеркала.

Эпоха ЗеркалаПять месяцев спустя. Принстонский университет, Центр экспериментальной космологии.

Когда на одном из пятидесяти экранов появилось сияющее море звезд, все присутствующие ученые и инженеры разразились радостными возгласами. В зале стояли пять суперструнных компьютеров, каждый из которых имитировал десять виртуальных машин – в общей сложности пятьдесят наборов симуляций Большого взрыва, работающих днем и ночью. Эта недавно созданная виртуальная Вселенная имела номер 32 961.

Хранил невозмутимость лишь один внушительный на вид немолодой мужчина с густыми бровями и пронзительным взглядом, одетый в черный свитер, на фоне которого бросался в глаза большой серебряный крест, который он носил на груди. Осенив себя крестным знамением, он спросил:

– Гравитационная постоянная?

– 6,67 на 10–11!

– Скорость света в вакууме?

– 2, 998 на 105 километров в секунду!

– Постоянная Планка?

– 6, 626 на 10–34!

– Заряд электрона?

– 1, 602 на 10–19 кулонов!

– Один плюс один? – Он поднес к губам висевший на груди крест и благоговейно поцеловал.

– Ровно два! Профессор Кристофф, это наша Вселенная!

Ода «К радости»[56]

Концерт

Мысли о концерте, завершающем последнее заседание Организации Объединенных Наций, навевали тягостные чувства.

Злоупотребление возможностями организации, восходящее к вопиющим прецедентам начала века, достигло апогея; каждая из стран считала ООН инструментом для достижения своих целей и по возможности перетолковывала ее устав в своих интересах. Малые государства оспаривали авторитет постоянных членов Совета Безопасности, в то время как каждый постоянный член считал, что заслуживает большего авторитета в организации, которая в результате всего этого сама полностью утратила авторитет. Десятилетние усилия по ее спасению закончились ничем, и в конце концов все сошлись на том, что Организация Объединенных Наций и идеализм, который она олицетворяла, больше неприменимы к реальному миру. Пришло время избавиться от нее.

На заключительное заседание – фактически на торжественные похороны ООН – собрались главы всех государств. Заключительным пунктом программы предстояло стать концерту на лужайке перед зданием Генеральной Ассамблеи.

Он должен был начаться значительно позже заката, в самое чарующее время суток, когда день превращается в ночь и заботы реальности постепенно маскируются сгущающимися сумерками. Последние лучи заходящего солнца все еще позволяли видеть мир, и воздух на лужайке был насыщен ароматом распускающихся цветов.

Генеральный секретарь вышел на лужайку последним. На лужайке он встретился с Ричардом Клайдерманом[57], одним из солистов нынешнего вечера, и приветливо обратился к нему:

– Я неизменно восхищаюсь вашей игрой, – с улыбкой сказал он принцу мира пианистов.

Клайдерман, одетый в свой любимый белоснежный костюм, кажется, смутился.

– Если вы искренни, а не просто хотите польстить, то глубоко тронут. Однако я слышал, что кое-кто был недоволен моим участием в этом концерте.

Недоволен – это еще мягко сказано. Глава ЮНЕСКО, известный теоретик искусства, публично раскритиковал игру Клайдермана, заявив, что это «уровень уличного музыканта», а его выступления – «кощунство по отношению к искусству пианизма».

Генеральный секретарь вскинул руку, останавливая собеседника.

– ООН не может идти на поводу снобизма отдельных музыкантов. Вы проложили мост от классической музыки к массам, тогда как мы ставили и ставим себе цель донести высшие идеалы человечества непосредственно до простого человека. Вот почему вас пригласили сюда сегодня вечером. Поверьте, когда я услышал вашу музыку в грязных, душных трущобах Африки, у меня возникло чувство, будто я, стоя в канаве, смотрю на звезды. Это было опьяняюще.

Клайдерман указал на собравшихся на лужайке лидеров государств:

– Здесь сложилась семейная обстановка.

Генеральный секретарь оглядел толпу.

– На этой лужайке, по крайней мере на нынешний вечер, мы осуществили утопию.

Он пересек лужайку и добрался до первого ряда. Вечер был чудесный. Генеральный секретарь рассчитывал отключить свое политическое шестое чувство и занять место как обычный слушатель, но ничего не вышло. Это чувство сразу же проанализировало ситуацию: председатель Китая, занятый беседой с президентом Соединенных Штатов, на мгновение поднял глаза к небу. Само мимическое движение было совершенно ничем не примечательным, но Генеральный секретарь заметил, что оно немного затянулось, возможно, всего на одну-две лишние секунды, но он это заметил. Когда Генеральный секретарь обменялся рукопожатиями с другими мировыми лидерами, находившимися поблизости, и сел, председатель Китая снова посмотрел на небо, подтвердив тем самым первое мимолетное впечатление. Вообще-то у государственных деятелей высшего ранга за каждым, даже самым мелким действием имеется некое содержание, и китайский лидер не стал бы сразу же повторно смотреть в небо, не появись у него для этого каких-то оснований. Президент США тоже это заметил.

– Огни Нью-Йорка затмевают звезды. Над Вашингтоном небо намного ярче, чем здесь, – сказал он.

Китайский председатель кивнул, но ничего не ответил.

Президент США продолжал:

– Я тоже люблю смотреть на звезды. На фоне непрерывных изгибов хода истории нашей профессии необходим неизменный эталонный ориентир.

– Этот ориентир – иллюзия, – сказал китайский председатель.

– Почему вы так считаете?

Вместо прямого ответа китайский председатель указал на только что появившееся в небе скопление звезд.

– Смотрите, вот Южный Крест, а это Большой Пес.

Президент США улыбнулся:

– Вот вы и подтвердили его непоколебимость. Десять тысяч лет назад первобытный человек увидел бы те же Южный Крест и Большого Пса, что и мы сегодня. Возможно, они даже придумали им эти названия.

– Нет, господин президент. На самом деле еще вчера небо было совсем другим. – Китайский председатель в третий раз воздел глаза к небу. Он держался вроде бы совершенно спокойно, однако сталь в его взгляде заставляла двоих соседей заволноваться. Они тоже уставились в то самое безмятежное небо, которое бессчетное количество раз видели над собой; казалось, там все было в порядке. Они вопросительно посмотрели на китайского председателя.

– Два созвездия, которые я только что упомянул, всегда можно было видеть только из Южного полушария, – сказал он, не указывая в небо и даже не поднимая глаз, и с задумчивым видом повернулся к горизонту.

Генеральный секретарь и президент США вопросительно посмотрели на него.

– Мы видим то небо, которое должно находиться с другой стороны Земли, – пояснил он.

Президент США чуть слышно ахнул, но тут же спохватился