Руки, и не руки уже, а молодые неокрепшие крылья, покрытые серыми перьями. Он взмахнул ими и вслед за громадной белой птицей, взмыл в небо.

Полет. Ветер в лицо и радость, он летит, и не один, рядом стая. Они приняли его. Мощные крылья рассекают воздух. Длинные вытянутые шеи. Надир боялся посмотреть на себя, увидеть произошедшие с ним изменения. Кем он стал? Птенец, наконец-то научившийся летать?

Эйфория полета внезапно сменилась усталостью. Крылья налились свинцом, каждое движение давалось с трудом, скорость падала. Птица, летевшая рядом, та самая, что успокаивала его, замедлила полет. Но расстояние между ним и стаей продолжало увеличиваться, и он начал терять высоту. Силы уходили, показавшаяся в просветах земля неумолимо приближалась. Зеленые холмы, цветные латки полей, обрыв и синеющая полоска воды. Если садиться, то сейчас. Он спикировал, приземлился на высокий утес, ощутимо приложившись ногами. И тут же увидел, как осыпаются серые перья, обнажая кожу. Сел, обхватив руками колени. Рядом раздалось знакомое хлопанье, птица опустилась на землю. Надир повернулся, долго смотрел в эти совсем не птичьи глаза, полные печали. Увидел свое отражение — крохотная человеческая фигурка, беззащитная перед стихией. Птица медленно распахнула крылья. И Надир понял, подхватят, не бросят, позволят лететь дальше. Вернулась стая, вернулась за ним. Птица позволила вскарабкаться на спину. Вместе поднялись в воздух и, обернувшись, Надир заметил то, что не видел раньше: обгоревший причал и полуразрушенную башню маяка.

50. Хлоя. (Маллия).

Комната, тесная с низким потолком. Стены, когда-то давно они были выкрашены желтой краской, а сейчас темные, покрытые плесенью, в грязно-бурых подтеках, и лишь кое-где виднелись неровные желтые заплаты. В потолке, прямо по центру — лампочка, непривычно яркая, смотреть больно. Окон нет, только дверь, вернее решетка из толстых белых прутьев, новая, свежеокрашенная и резко контрастирующая со всем остальным. Сквозь нее помещение хорошо просматривалось, нигде не укроешься. Под стеной, справа от двери неширокая лавка с матрасом. Таков нехитрый интерьер.

Хлоя не знала, сколько времени прошло, и как попала сюда, не помнила. Она сидела, обхватив голову руками, прямо на матрасе, который на поверку оказался жестким и неприятно пахнущим, и раскачивалась из стороны в сторону. Один за другим возникали вопросы: зачем ее привели сюда, что все это означает, и почему так сильно болит голова?

Началось с того, что Хлоя очнулась в больничной палате. Комната выглядела как смотровая в медицинском учреждении, куда работниц приводили на регулярное обследование, но изобиловала приборами и механизмами, многие из которых Хлоя видела впервые. От приборов к рукам и голове тянулись проводки разных цветов.

Хлоя, обнаружив на себе фабричное платье, подумала, что ей, наверное, стало плохо на фабрике, поэтому отправили в больницу. В голове пустота и муть, события как в тумане. А еще голова болела, и когда Хлоя силилась припомнить, что же все-таки случилось, начинала болеть еще сильнее.

Рядом никого. И тишина, из-за двери не долетало ни звука. Даже странно как-то. Обычно в больницах шумно. Дверь отворилась, в палату вошла женщина с жестким неприятным лицом и строгим голосом, даже не поинтересовавшись как самочувствие, заявила, что Хлоя здесь потому, что неполноценная. Это подтвердил осмотр, имевший место ранее. Женщина говорила так, будто произошло несчастье, нечто плохое, непоправимое. Хлоя смотрела с недоумением, не понимая, о чем речь. Женщина немного смягчилась, сбавила тон, позволив себе улыбнуться, и пояснила, что Хлоя — неспособна иметь детей, а это серьезный дефект. И тут же возмутилась — поздно обнаружили, но что теперь делать, не сказала.

С Хлои сняли датчики, велели подняться, и следовать за охранником — молодым крепким парнем в форме, совсем непохожей на медицинскую. Он молчал, шел быстрым шагом, а Хлоя семенила за ним, стараясь не отставать. Они долго петляли по безлюдным коридорам здания, спускались лифтом, пока не попали сюда, в комнату с решеткой и без окна. Охранник запер решетку и ушел, оставив Хлою в одиночестве.

Хлоя перестала раскачиваться, потрогала место на голове, где болело. Там под волосами, которые ей зачем-то остригли, обнаружилась шишка. А от проводков на коже остались красноватые пятнышки. Раньше, когда ее обследовали, никакие провода не подключали.

Есть не хотелось, после осмотра болел живот, а от одного воспоминания о еде, начинало подташнивать, но мучила жажда. Хлоя то и дело облизывала пересохшие растрескавшиеся губы.

Что же теперь с ней будет? То, что неспособных к труду отправляли в специальные дома, Хлоя знала, но ведь она работала и была весьма на хорошем счету, а значит, не бесполезна для общества. О детях никогда не задумывалась. И не только потому, что не любила. Как-то не представляла она себя и детей. Капризные, вечно кричащие создания и родители, не имевшие права особо влиять или воспитывать, но вынужденные проводить вместе пять лет перед интернатом. Считалось, что для ребенка, так полезнее. Незавидная, непривлекательная обязанность, исполнение которой, хотелось максимально оттянуть.

С другой стороны, ребенок — маленькая часть нее и сама идея, что эту часть придется отдавать, пугала. А еще, вспоминалось детство. Тогда Хлоя задумывалась о смысле жизни, и ее посещала мысль, пугающая, неправильная и, наверное, запретная, выражающаяся одним словом: зачем? Потому и радовалась, что, у них с Фрэнки нет детей. Такое положение дел казалось естественным, само собой разумеющимся, и она никогда не задавалась вопросом о причине. Нет и нет, проблем, хлопот и неприятностей меньше. Через несколько лет с нее, конечно, потребовали бы отдать стране долг, но это потом, а пока с этим можно было повременить. Хлоя даже представить не могла, что не совсем в порядке, и с ней что-то не так.

Она вспомнила Фрэнки, привычно тронула запястье, на котором почему-то не было часиков. Куда они подевались, она же почти их никогда не снимала? Сердце болезненно сжалось. Как же теперь? Фрэнк придет и не обнаружит ее в квартире… О чем он подумает, будет ли искать? Она решила, что если спросят, о Фрэнки лучше не рассказывать.