необходимости оторваться от него (не зная города – как это сделать?) и, «чтобы не сорвать встречу, выезжал на машине, оставляя ее недалеко от района встречи». В том числе – на машине военного атташе Советского Союза…[604]

Отправка условий конспиративных встреч почтой на дом Клаузену, не менее десятка контактов на виду у контрразведки, в том числе с самим Зорге, отказ сотрудников легальной резидентуры от проверки перед выходом на встречу («не было времени проверяться»), встречи дома у радиста, настойчивое игнорирование любых мер конспирации, да еще вмешательство чекистов – может ли все это не навести на мысли о том, что группа Зорге пала жертвой непрофессиональных действий собственных же коллег из советской дипмиссии?

В 2000 году это предположение впервые озвучил ветеран политической разведки, бывший консультант Юрия Владимировича Андропова, генерал-лейтенант в отставке Сергей Александрович Кондрашов. В 1964 году он участвовал в составлении «Заключения по архивным материалам в отношении Рихарда Зорге» и спустя 36 лет выступил с докладом, в котором обнародовал ранее неизвестные документы. Главное же заключалось в том, что отставной разведчик пришел к ясному и логичному заключению: «Основной причиной провала явилась безответственная и порочная система руководства резидентурой со стороны бывшего командования Разведупра РККА, вытекавшая из сложившейся в период культа личности необоснованной оценки Зорге как японо-германского шпиона и дезинформатора»[605]. За несколько лет до этого признания Галина Николаевна Ерофеева, в годы войны служившая в советском военном атташате в Токио, предполагала: «От него (Зорге. – А. К.) решили отделаться. Кто и как выдал сеть Зорге японцам, у нас нигде точно не изложено, но не исключено что японского “хвоста” к одному из сотрудников Зорге привел наш оперативный работник»[606]. Это значит, что о подлинной причине провала группы в советской военной разведке либо знали, либо догадывались с самого начала или, вернее, конца этой истории.

Слежка токко и кэмпэйтай за самим Зорге перестала быть «профилактической» не позже чем летом 1941 года. Поскольку рядом с Рихардом часто находилась японка – Исии Ханако, полиция и жандармерия первым делом воззвали к ее патриотическим чувствам. К ней уже неоднократно начиная с 1938 года совершались вербовочные подходы, но девушка вела себя независимо и дерзко, и полиция вскоре прекращала свои попытки. Однако в последнее время полицейский прессинг стал более навязчивым. Агенты приходили к ней в отсутствие Зорге, четко представляя, где он в это время находится, и сначала требовали сообщать им о его действиях дома, а в августе, так и не убедив девушку, предложили ей навсегда покинуть Нагадзака-мати. Зорге, поняв, что происходит, осознал степень опасности. Об этом свидетельствует то, что он попытался отправить подругу в Шанхай, но Ханако не выдали паспорт.

Перед самым арестом (возможно, это случилось в день его рождения – 4 октября) Зорге в последний раз встретился с Ханако. Они поужинали в ресторане «Ломайер», он спросил, приходила ли к ней полиция в последние дни, а значит, уже хорошо понимал происходящее. Выйдя на улицу, Рихард сказал Ханако на своем ломаном японском:

«– Сегодня, думаю, опасно вы вместе со мной. Полиция смотрит. Нехорошо. Вы возвращайтесь в дом мамы. Потом Зорге в порядке! Если будете думать, я отправлю телеграмму. Поняли? Вам вместе с мамой не будет грустно.

– А вам не грустно?

– Даже если мне грустно, все в порядке! Ну, вы возвращайтесь домой. Передавайте маме привет.

Я пожала ему руку, и мы расстались. Зорге зашагал прочь большими шагами. Отойдя немного, я невольно обернулась, но его уже не было видно, его фигура исчезла на углу улицы в наступающих вечерних сумерках.

Больше Зорге ко мне уже не вернулся…»[607]

Глава сорок вторая

Мечтатель с открытыми глазами

Одзаки Хоцуми перенес арест особенно тяжело. Японские исследователи убеждены и, похоже, не без оснований, что его жестоко пытали, причем начиная еще с полицейского участка Мэгуро, куда он был доставлен сразу после ареста и где пробыл необыкновенно долго – около двух недель, в отличие от остальных членов резидентуры, почти сразу отправленных в тюрьму Сугамо. Его брат позже утверждал, что за первые 15 дней после ареста Хоцуми, весивший около 70 килограммов, потерял восемь из них[608].

На допросах, которые велись неким «особым методом», Одзаки падал в глубокие обмороки, но его – возможно, единственного из ядра группы Зорге, терзали еще и муки совести. Мало того что он был японцем и, сотрудничая с межнациональной по составу, но советской по подчинению, резидентурой, автоматически оказывался предателем. В соответствии с особенностями японской психологии он нес исключительную ответственность, так как был не обычным человеком, а вознесенным за свой аналитический талант и знания слишком близко к вершинам власти, к креслу главы правительства. Он чувствовал себя обязанным Коноэ, его секретарям Усиба и Кадзами (последний в 1940 году стал министром юстиции во втором кабинете Коноэ) и другим высокопоставленным коллегам за признание и отчетливо понимал, что теперь подвел их так, что пятно позора ляжет и на них, и на всю семью Одзаки. Свои переживания Одзаки иносказательно выражал в письмах жене, регулярно отправляемых из тюрьмы (всего их было написано 243, и позже они неоднократно переиздавались в Японии отдельной книгой под названием «Любовь, подобная падающей звезде», к сожалению, пока не переведенной на русский язык). И все же… Читая эти письма, хорошо видно, что муки совести Одзаки несколько смягчались пониманием того факта, что на работу к Коноэ в 1937 году он пришел сознательно, уже будучи другом и агентом Рихарда Зорге, убежденным марксистом, рассматривающим новое назначение как шанс помочь коммунистическому движению и как возможность отвести от Японии угрозу войны. Одзаки не предал своих покровителей, он пришел к ним уже чужим по духу человеком и использовал их так же жестко и цинично, как Зорге использовал Отта, Веннекера и других своих немецких друзей. Оба они не были предателями, они были врагами, агентами иностранной разведки. Да, Одзаки заблуждался, свято веря в светлое коммунистическое будущее, и разочарование в коммунистической идее – случись оно при его жизни – было бы горьким, но такая ошибка была не виной агента «Отто», а его бедой.

Одзаки Хоцуми было чуть за 35, когда он вошел в состав «мозгового треста» принца Коноэ, которому и самому-то в 1937-м исполнилось лишь 46 – юный возраст для японского политика. Графу Сайондзи Кинкадзу, одновременно тесно связанному и с Коноэ (дед Сайондзи был наставником будущего премьера), и с Одзаки, – всего 31[609]. Эти молодые в общем-то люди довольно резко отличались от общего фона цвета хаки, все более затягивающего в то время элиту японской политики. Отличались широтой взглядов и более глубоким пониманием всей сложности обстановки,