Но это лишь часть истории. Тем не менее, я сейчас возьму на себя смелость признаться, что ни в коем разе не являюсь сумасшедшим и никогда им не был.

Дыра в стене появилась всего за несколько дней до того, как меня арестовали. Я абсолютно уверен, что любой полицейский детектив подтвердит вам: на коврике под дырой тогда еще оставалось множество кусочков штукатурки.

Что касается каракулей на стенах [бессвязный бред о Сэме Карре и Крэйге Глассмане], то, насколько я помню, их написали красным маркером. Если вы заметили, они во многом повторяются. Почему? Потому что их написали на стене [в одно и то же время] всего за несколько дней до моего ареста.

Примерно то же произошло и с квартирой. Книги, журналы, порнографическую литературу и прочее хаотично разбросали по моему жилищу всего за несколько дней до ареста.

У меня никогда не было много мебели. Но за неделю до того, как меня арестовали, я избавился от тех немногих хороших вещей, что у меня были. Мебель погрузили в небольшой фургон и оставили перед складом Армии спасения на Коламбус-авеню (шоссе 22) в Маунт-Верноне. Однажды рано утром, за несколько часов до открытия здания, мебель появилась прямо перед его входом.

Многим все это может показаться неважным, и, вероятно, оно также неважно для вас. Однако это явно указывает на заблаговременное планирование и, конечно же, на здравомыслие. Позвольте мне также добавить, что никто из общественности, полиции или прокуратуры не знает о случившемся. Даже если бы о нем стало известно полиции, там мне всего лишь погрозили бы кулаком и посмеялись над тем, что я такой умный. Но это была не только моя идея, и, уверен, вам это известно.

Итак, если вы с самого начала не убедите широкую общественность в том, что я являюсь психически здоровым и здравомыслящим человеком, то все статьи, которые вы продолжаете писать, не будут значить ничего. Каждый раз, когда вы приводите мои слова, каждый раз, когда говорите «Берковиц сказал то-то», «Берковиц сообщил, что…», все это не будет иметь почти никакого значения.

Я рекомендовал бы вам прежде всего доказать людям, что я всегда находился в здравом уме. Я, правда, не знаю, как это сделать. Но, несомненно, это было бы вам полезно. Еще убедительно прошу не сообщать о нашей переписке никому (кроме ваших ближайших помощников). Если решите написать о чем-то из вышесказанного, говорите, что информация у вас из другого источника, а не от меня. Так будет лучше для нас обоих.

С уважением,

Дэвид Берковиц

Это было знаменательное письмо, и к тому же весьма конкретное. В распоряжении властей имелось довольно много показаний свидетелей, которые теперь подтверждались словами Берковица, – и он это знал. Но мне хотелось сначала получить побольше информации. Используя шифр замены слов, чтобы избежать внимания тюремных цензоров, просматривающих его входящую корреспонденцию, я написал Берковицу ответ, где задал несколько вопросов об аренде фургона и паре других моментов. Я также сообщил ему, что мы накопили значительный объем информации, которую пока не публиковали. Я дал ему понять, что мне известно о части трудностей, с которыми он столкнулся, и что в конечном итоге все свелось к нему и мне. Он, в свою очередь, также затронул эту тему в своем ответе:

Уважаемый Мори!

Сейчас передо мной лежит ваше письмо от 19 января, а также уведомление из отдела корреспонденции, подтверждающее, что вас включили в список тех, кто может мне писать.

Но прежде чем мы двинемся дальше, пожалуйста, позвольте мне объяснить вам несколько вещей. Мне нужно сделать это, чтобы не вводить вас в заблуждение и чтобы вы не испытывали завышенных ожиданий.

С тех пор как я оказался в Аттике, я добился существенного прогресса, как в эмоциональном, так и в физическом плане. Сейчас все гораздо сложнее, что [так в оригинале] было два года назад. Теперь у меня есть хорошая работа, друзья, и я постоянно занят множеством проектов. Я отпечатываю на пишущей машинке большое количество юридических документов для других заключенных – сводки по делу, апелляции и прочее. Эта работа отнимает двадцать четыре часа в сутки. Я также пишу письма за моих товарищей по заключению, поскольку многие из них плохо умеют выражать свои мысли на бумаге. У многих здесь не было возможности получить хорошее образование, как у тех, что на воле. Все это отнимает массу времени.

Кроме того, я занят перепиской с губернатором и другими лицами в Олбани на тему расширения полномочий Совета по выплате компенсаций жертвам преступлений, а также по другим вопросам, связанным с интересами жертв насильственных преступлений. Возможно, я как-нибудь дам вам прочитать копию длинного письма, что я собираюсь отправить Хью Л. Кэри [губернатору штата Нью-Йорк]. Просто дайте мне знать, если вам это интересно.

Что касается моего мнения относительно нового расследования, то я испытываю смешанные чувства. Могу сказать, что виновен в этих преступлениях. Видите ли, Мори, даже если бы я мог доказать вам, что не совершал всего этого, то все равно в ряде случаев остался бы виновен в соучастии. В остальных случаях я виновен в убийстве второй степени [138]. Так что, несмотря ни на что, мне все равно был бы положен длительный тюремный срок, хотя это меня не беспокоит.

Далее, я могу с уверенностью сказать вам, что один из участников [культа], Джон Карр, умер. В итоге я остался наедине с собой – будь то вина или ее доказательства. [Берковиц не знал, что мы уже нацелились на Майкла Карра и нескольких других подозреваемых. Но само по себе это заявление впервые подтвердило, что Джон Карр действительно был активным, непосредственным соучастником убийств Сына Сэма.] Кроме того, многие другие исчезли – рассеялись по всей территории США, насколько мне известно. Так что, когда пыль осядет, останемся только мы двое, вы и я.

Более того, я не стукач и не могу, каким бы чудовищным ни было преступление, свидетельствовать против другого человека. Даже если этот человек причинил мне зло, я все равно должен молчать, потому что таков кодекс – наш кодекс – обитателей Аттики.

Я знаю, что выражаюсь как в каком-то гангстерском фильме, но теперь это место – мой дом, и я буду жить по его правилам и обычаям. У меня здесь появилось много друзей (хотите верьте, хотите нет), и я не хочу, чтобы они утратили веру в меня.