увядающие цветы — все это исподволь давало первоначальные понятия о жизни природы! Порой пройдет по улице процессия мужчин и женщин. Впереди человек несет длинную палку с перекладиной наверху. Следом шагает человек в необычной одежде; за ними идут еще несколько и поют; потом четверо несут что-то черное, длинное и узкое, а там уже тащатся остальные. Мне трудно что-нибудь понять, но я читаю на лицах моих девушек, что это, наверно, их «бука», потому что все они стоят, приоткрыв рот, бледные и мрачные, кое-кто даже роняет слезы. Чудные эти взрослые — их «буку» проносят с пением среди бела дня, они же не убегают со смехом от него, как это делали мы с Мимой, а пристально глядят ему вслед и долго остаются угрюмыми! Пускай бы одна Горбунья плакала! Это в порядке вещей, так и нужно ей, этой противной Горбунье, пускай всегда плачет, но почему же не радуются другие, когда уносят их «буку», чтобы где-нибудь бросить, — ведь как раз для этого его и утаскивают с пением! Смешные и непонятные эти взрослые! Говорят мне, будто это называется: «умер, умерла». Что это значит, в толк не возьму, но слово запоминаю, чтобы использовать его для Горбуньи: «умерла Горбунья». Мой словарь обогащается еще одним словом. Впрочем, он и без того слишком перегружен непонятными мне словами! Так идет мое развитие, и я уже начинаю делать выводы. Например, иногда мать или тетка шлепает меня. Это называется «наказанием». Иногда тетка немилосердно колотит младшую швею. И это называется «наказанием». Но, видимо, эту беду может принести и кто-то другой, потому что я вижу, что порой и по утрам девушки приходят заплаканные! Мне объясняют, что существует некто самый сильный, у которого власть наказывать всякого — и стариков и старух, и зовут его «бог»! Иных бог наказывает навеки, например, сделает кого-нибудь горбатым, как он поступил с Марой! И вот мне становится ясно, что именно бог и есть настоящий «бука» и что Мара перед ним в чем-то сильно провинилась. И еще я понимаю, что люди вправе ненавидеть и мучить уродов! Может быть, мне и объясняли, за что бог наказал Мару, этого уж не помню, однако своей детской логикой я пришел к такому заключению: «Боженька — бука!» За это — я отлично помню — меня стали бранить и уверять, что боженька добрый, он даже награждает, особенно послушных детей, в чем я убедился на николин день утром, найдя подле себя пару новых ботиночек, которые боженька мне послал в награду за примерное поведение! Но в конце концов, имея постоянно перед глазами Горбунью Мару, часто видя хромых, слепых, больных, изможденных стариков, искалеченных детей и зная, что все это «божья кара», я стал думать, что бог в самом деле добр к здоровым, чистым, сытым, богатым, но одновременно бука для всех прочих!

Как видите, в сущности, я имел уже понятие о буржуазном боге, понятие, которое позже, слегка приукрашенное, станет руководящим началом в жизни.

Наступила зима. Я судил об этом по тому, что боженькины ботинки были теплыми, Мима ходила обутая, мы старательно закутывались и одевались перед уходом в мастерскую, а в большой теткиной кладовой рано становилось темно и холодно!

Но кроме всего прочего, — и это было самое главное, — в ту зиму я в первый раз услыхал и удержал в памяти таинственное слово: Божич! В основном я осознал и его значение, поскольку оно связывалось с осуществлением моих детских желаний; я понял, что Божич — это вечер, когда в мастерской будет много тепла, много света, много игрушек и сладостей! По этому случаю я выпалил остальные известные мне два-три десятка слов, непрестанно повторяя «Божич! Хорошо! Бомбошка! Зузу! Зин!» Мима старалась расширить и дополнить мое понимание нового слова, помогали ей и остальные, и постепенно в моей голове сложилось примерно такое представление: «В мастерской, под золотым деревом, появится младенец, белый и румяный, в шелковой рубашечке, с золотой короной на голове. Это «боженькин сын», а зовут его «Божичем». Ребеночек не станет плакать, а будет спать. Ты его поцелуй, а тебе за это позволят взять все чудесные вещи, которые будут около него! Его мамы и Мимы возле него не будет!»

Разумеется, я заранее полюбил этого наивного младенца, которого так легко ограбить за поцелуй! Больше всего я полюбил его именно за наивность да еще за твердую надежду, что я и в дальнейшем смогу его обирать и выуживать у него все, что мне заблагорассудится. Надежды мои всячески поддерживались. Меня учили: «Ты только кланяйся да целуй, и Божич непременно исполнит твое желание!» Не таково ли, по сути, всеобщее представление о Христе?

Итак, настал и этот страстно желаемый вечер! Все произошло так, как мне обещали; мало того, вечер превзошел все мои ожидания! Первый сочельник настолько жив в моей памяти, что я могу описать его со всеми подробностями! Но после огромной радости случилось нечто непредвиденное и ужасное.

Горбунья Мара (видимо, растроганная праздником) выскочила как из засады, схватила меня и дерзнула поцеловать!

Подумайте только! Горбунья Мара чмокнула меня в щеку так крепко, как это делали Мима, мама и красивые девушки!

Можете себе представить мой визг, негодование матери, тетки, Мимы и всех моих придворных дам! И на этот раз не в шутку, а самым серьезным образом опустилась оплеуха на противное, рябое лицо Мары, и несчастная не в шутку, а взаправду залилась слезами и выбежала из мастерской, сопровождаемая градом брани!

Я успокоился, когда меня уверили, что Горбунья «умерла» и что ее унес большой Бука.

— Вот вам мои воспоминания о первом рождестве, — закончил Банкир.

— И это святочный рассказ! — промолвила хозяйка, и мы не поняли, был ли это вопрос или возглас недоумения.

— Однако рассказ не для детей, — заметил кто-то.

— И он не без морали, — бросил еще кто-то.

Банкир пожал плечами и сказал:

— Я ничего не приукрасил. Даю вам честное слово, все это правда!

— Дорогой мой, — подытожил я, — этот святочный рассказ я запишу. Ты не знаешь, какую заботу ты снял с моих плеч. Думаю, лучшие рассказы те, которые писатели «хватают на лету».

Банкир еще раз пожал плечами и заключил:

— Как хочешь, только добавь: «Рассказ человека,